Теперь пришел мой черед удивляться.
— Билеты? Ты имеешь в виду множественное число?
Майя взяла веточку пекана и ткнула в известковый раствор между каменными плитами. Веточка оказалась такой сухой, что тут же рассыпалась в пыль.
— Не имеет значения, — сказала она.
— Господи, Майя.
Она кивнула.
— Ты же знаешь, я не могу уехать из Сан-Антонио.
— Ты никогда и не уезжал, — сказала она. — В этом все дело.
— Вздор.
Я попытался поверить самому себе, у меня ничего не получилось, и я разозлился еще сильнее. Мимо прошла группа мексиканцев, обсуждавших удачные выходные и покупки. Они улыбнулись нам. Но ответных улыбок не дождались.
— Ладно, — сказал я Майе. — Ты хочешь, чтобы я себя дерьмово чувствовал из-за нас с тобой. Что ж, мне дерьмово. Но я не просил о поддержке.
— Однако ты не отказался от моей помощи вчера вечером, — сказала она. — Тебе бы следовало подумать, почему.
Между двумя предложениями ее глаза превратились в сталь. Впрочем, выражение моего лица тоже нельзя было назвать мирным. Я принялся считать полосы света, наблюдая за машинами, проезжавшими по Нуэва.
— Значит, уезжаешь? — спросил я.
— Трес… — Майя закрыла глаза. — Почему ты остаешься?
— Ты не хочешь, чтобы я еще раз это повторил. Ты же видела проклятые письма, Майя.
— Нет. Я видела коляску, полную кукол, в спальне взрослой женщины. Тебе не приходило в голову, Трес, что ты единственный экспонат коллекции Лилиан Кембридж, который она потеряла?
Это был один из тех моментов, когда Господь дает тебе в руки ножницы и предлагает резать по живому. Однако я лишь молча смотрел, как Майя спускается по ступенькам. Сам не знаю, почему, но, когда она проходила мимо, я уловил аромат часовни, въевшийся в балки крыльца — ладан и старый воск. Запах исповеди, крещений и свечей Лас Посадас,[165] потушенных еще до того, как Санта-Анна[166] проехал через город.
Отойдя на десять футов, Майя обернулась и посмотрела на меня. Или на часовню. У меня возникло ощущение, будто я уже стал единым целым с известняком.
— Позвони мне, расскажи, чем все закончится, — сказала она. — Если оно закончится.
Она уходила медленно, давая мне возможность окликнуть ее, остановить, но через несколько мгновений исчезла за стенами Ла Виллита и зашагала по Нуэва, где стояли такси.
Мимо прошла еще одна пожилая пара туристов, но теперь я сидел один, и никто не стал одаривать меня добрыми улыбками. Женщина взяла мужа за руку, и они заковыляли немного быстрее.
Я встал и пересек двор, чтобы заглянуть в окно галереи, где обитали лишь лунный свет и старые привидения.
— Что теперь? — спросил я.
Однако эта вечеринка была закрытой, и призраки не желали тратить на меня время. Я вытащил несколько банкнот, принадлежавших мертвецу, и отправился на поиски ближайшей бутылки текилы.
Когда мой брат Гарретт позвонил мне на следующее утро, я успел проспать около четырнадцати минут. Большую часть ночи я сидел на полу в ванной комнате рядом с унитазом, перечитывая записную книжку отца и обсуждая с Робертом Джонсоном все «за» и «против» употребления белой текилы пинтами. Только вот не помню, кто выиграл спор.
— Вам с Майей удалось найти второй диск? — прорычал Гарретт мне в ухо. — С этим у меня ни черта не получается.
Когда я снова обрел способность пользоваться голосовыми связками, я сообщил Гарретту, что у меня нет второго диска. И признался, что у меня больше нет Майи. Мой брат молчал, и я слышал, как Джимми Баффетт негромко поет о чизбургерах.
— Если бы у меня были ноги, я бы приехал к тебе и надрал твою тупую задницу, — заявил он.
— Спасибо за поддержку, — сказал я.
Он немного помолчал.
— Что произошло? — наконец, спросил Гарретт.
Я ему рассказал.
И повторил четыре строчки, которые вертелись у меня в голове уже несколько дней. Отец записал их рядом с заметками о Ги Уайте.
«Сабинал. Купить виски. Починить ограду. Почистить камин».
Я услышал, как Гарретт чешет в затылке.
— И что с того? — спросил он.
— Не знаю. Я пытаюсь понять, какое отношение отец имел к подряду на строительство «Центра Трэвиса», и не могу забыть слова Карла про какую-то новую женщину в жизни отца. У тебя есть идеи?
— Пропади оно все пропадом, — проворчал Гарретт. — Тащи свою задницу в Сан-Франциско и забудь обо всем.
— Будь у меня монетка в десять центов…[167] — сказал я.
— Ну, да. А тебе не приходило в голову, что ужасные зануды, которым на тебя не наплевать, могут говорить разумные вещи?
Я не стал ему признаваться, как часто эти мысли приходили мне в голову. Наконец он закряхтел — очевидно, поудобнее устраивался в кресле — и обозвал меня самыми разными именами.
— Ладно, — продолжал он. — Сабинал. Проклятье, он бывал там почти каждое Рождество, чтобы пострелять паршивых Бэмби. Что тут необычного?
— Не знаю. Просто ничего не сходится. Во-первых, отец написал это в апреле. Ты помнишь, чтобы он ездил туда весной?
Гарретт задумался:
— Камин. Господи. С камином у меня связано одно воспоминание: трезвый отец сжигает на Рождество мебель в камине. Полная задница.
У меня появились первые проблески воспоминания.
— Когда это было?
— Задолго до тех событий, которые тебя интересуют. Должно быть, ты учился в четвертом классе, братишка. Помнишь спор из-за стульев Луккезе?
И тогда я вспомнил.
Отец находился между «двумя сроками» на посту шерифа — иными словами, его не выбрали. Мама, наверное, во всем винила выпивку, и он старался не пить, чтобы иметь возможность провести успешную избирательную кампанию в течение следующих четырех лет. И вот, в первый день Рождества, отец сделал заявление, выставил все бутылки со спиртным на забор и перестрелял их. Потом он привозил домой больше оленей, чем обычно, и настроение у него неизменно оставалось паршивым. На второй день на деревьях вокруг ранчо висело больше оленьих туш, чем украшений на рождественской елке.
Когда ему это надоело, отец взял ружье 22-го калибра и отправился стрелять кошек. Кто-то решил не усыплять новый выводок и выпустил их на свободу. Кошки, естественно, одичали и начали охотиться на перепелок. Отец ушел из дома, целый день стрелял и вернулся домой с окровавленным мешком, как Санта-Клаус, Убийца с топором,[168] уселся в шезлонг, пил кофе и хмурился весь вечер. К тому времени, когда Гарретт и Шелли пришли на рождественский обед, отцу стало не в кого стрелять, и мы с мамой забеспокоились.
Во время обеда разгорелся дурацкий спор относительно того, кто унаследует стулья, стоящие в столовой. Их вручную сделал для отца обувщик Сэм Луккезе, после чего почти сразу умер. Споры закончились тем, что Гарретт вынес стулья на задний двор и распилил на дрова. Пока моя мать и Шелли утешали друг друга на кухне, я наблюдал за отцом, который расхаживал по гостиной. Он подошел к камину и вытащил из очага здоровенный камень. Я даже не догадывался, что он совсем не закреплен. Отец достал из тайника литровую бутылку «Джим Бима» и выпил ее почти до дна. Когда он повернулся и понял, что я все видел, мне показалось, что он меня выдерет. Однако он лишь улыбнулся и поставил камень на место.
Потом посадил меня к себе на колени и принялся рассказывать истории про Корею. Истории я забыл. Остался лишь запах «Джим Бима» в его дыхании и вой бензопилы, доносящийся с заднего двора. В конце концов, отец наклонился ко мне и сказал: «У каждого мужчины должно быть место, где он хранит заначку, сынок. Если мужчина тебе говорит, что он раз и навсегда прикончил все свое виски, нужно проверить, нет ли у него тайника, иначе он полный болван».
Отец помог Гарретту засунуть в камин ножки от стульев, и когда те сгорели, они с Гарреттом уже шутили друг с другом. Я никому не рассказал про тайник отца. Наверное, просто о нем забыл — и только сейчас вспомнил.
— «Почистить камин», — сказала я Гарретту. — Будь я проклят.
— О чем ты? — удивился он.
Наверное, я еще не протрезвел после вчерашней ночи. Идиотская была идея так надраться. С другой стороны, я мог лишь сидеть и думать о тех, кто умер, и кто исчез, и, конечно, о Майе Ли.
— Что? — спросил Гарретт. — Мне не нравится, когда ты так надолго замолкаешь.
Я смотрел, как вода, образуя маленькие водовороты, стекает в слив ванны. В кабинете Гарретта продолжал петь Джимми Баффетт.
— У кого ключи от ранчо? — спросил я.
Гарретт выругался.
— У меня, ты же знаешь.
Я ждал.
— Даже не думай, — заявил мой брат. — Ты полный псих.
— Ну, это у нас семейное.
Он немного помолчал.
— Наверное, — проворчал он. — Я заеду за тобой через пару часов.
«Кармен Миранда» выбрала длинный путь, по автостраде 90, Оулд-Сабинал-роуд. К тому моменту, когда мы туда добрались, я успел наполовину одуреть только из-за того, что сидел рядом с Гарреттом. Я слушал постоянно повторяющийся «Changes in Latitudes»[169] с его компьютера до тех пор, пока не запомнил весь текст. Я принял достаточное количество пива, чтобы превратить громыхающее похмелье после текилы в тупую боль, и в данный момент меня мало что могло встревожить. Тем не менее мне совсем не понравилось то, что цивилизация сделала с Сабиналом.
