— Не уверен, что способен на такую откровенность. Черт, да я даже не могу признаться, что я алкоголик! Только и знаю, что твердить, как попугай: «Мое имя Мэтт, и я сегодня воздержусь».
— Может, еще разговоришься?
— Может быть.
— А сколько ты уже не пьешь, Мэтт?
Я задумался.
— Восемь дней.
— Но это же замечательно! Почему ты смеешься?
— Знаешь, я здесь сделал одно занятное открытие. Один человек спрашивает другого, сколько времени он уже не пьет. Тот отвечает, и какое бы число он ни назвал, первый обязательно начинает кричать: «О, как это замечательно, просто чудесно!» И если я скажу «восемь дней или восемь лет», реакция будет одна и та же: «О, ну разве это не прекрасно, разве не замечательно!»
— Но так оно и есть...
— Прямо уж!..
— Замечательно то, что ты не пьешь. И не важно сколько: восемь дней или восемь лет.
— Ну да.
— Что — ну да?
— Ничего. Завтра похороны Санни.
— Ты пойдешь?
— Обещал, что буду.
— Тебя это беспокоит?
— Беспокоит?
— Ну, ты нервничаешь? Переживаешь?
— Сам не пойму. Честно сказать, мне не очень-то хочется идти. — Я заглянул в ее огромные серые глаза и тут же отвел взгляд. — Восемь дней — это мой абсолютный рекорд, — небрежно заметил я. — Прошлый раз тоже продержался восемь дней, а потом сорвался.
— Это не значит, что ты завтра напьешься.
— Да знаю я, знаю! И вовсе не собираюсь напиваться завтра.
— Тогда возьми кого-нибудь с собой.
— Не понял?
— Ну, на похороны. Попроси кого-нибудь из ваших сопровождать тебя.
— Как я могу просить об этом...
— А что тут особенного?
— И кого? Я там толком почти никого не знаю, как же можно просить.
— А разве обязательно хорошо знать человека, чтобы сидеть рядом с ним на похоронах?
— Так как?
— Что — как?
— Ты идешь со мной? Ладно, это я так, пошутил. Совсем не хотел утруждать тебя.
— Конечно, пойду.
— Правда?
— А почему бы и нет? Конечно, я, наверное, буду довольно жалко выглядеть по сравнению со всеми этими разодетыми в пух и прах красотками...
— О, не думаю.
— Нет?
— Конечно, нет! Что за глупости!
Я взял ее за подбородок, притянул к себе и коснулся губами ее рта. Потом коснулся ее волос. Темные волосы, слегка припорошенные сединой. Серебряные тонкие нити, под цвет ее глаз...
Она сказала:
— Я боялась, что это случится. А потом боялась, что не случится.
— А теперь?
— Теперь просто боюсь. Вообще...
— Хочешь, чтобы я ушел.
— Хочу ли я, чтобы ты ушел? Нет, я вовсе не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты поцеловал меня еще раз.
И я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею, приникла ко мне, и я ощутил тепло ее тела сквозь одежду.
— Дорогой... — прошептала она.
Позже, лежа в постели и прислушиваясь к биению своего сердца, я на мгновение ощутил острейший приступ тоски и полного одиночества. Казалось, я снял крышку с какого-то бездонного колодца и заглянул в него. Потянулся и положил руку ей на бедро, и от этого простого человеческого прикосновения веревка, на которой был подвешен тяжкий груз, оборвалась.
— Привет, — сказал я.
— Привет.
— О чем задумалась?
Она засмеялась:
— Знаешь, мои мысли вряд ли можно назвать романтичными. Пытаюсь представить, что скажет моя консультантша.
— А тебе обязательно обо всем ей докладывать?
— Да нет, конечно, необязательно. Но я все равно скажу: «Между прочим, я тут на днях оказалась в постели с одним парнем, который не пьет вот уже восемь дней!»
— А что, это смертный грех, что ли?
— Ну, не смертный, но это нехорошо.
— И как же она тебя накажет? Заставит прочитать молитву пятьдесят раз подряд?
Она снова рассмеялась. Мне всегда нравилось, как она смеется. Громко, весело, от души.
— Она непременно ответит: «Ну, что ж, по крайней мере ты хоть не пьешь. А это самое главное». И еще добавит: «Надеюсь, ты получила удовольствие?»
— А ты получила?
— Удовольствие?
— Да.
— Бог ты мой, нет, конечно! Я изобразила оргазм.
— Оба раза, да?
— Само собой, — она приникла ко мне, положила руку на грудь. — Ты останешься?
— А что скажет твоя консультантша?
— Ну, не знаю. Возможно, что вместо овечки на заклание пошла старая овца. О Господи, чуть не забыла!
— Ты куда?
— Позвонить.
— Ты что, серьезно? Будешь звонить своей консультантше?
Она покачала головой. Накинула халат и села, листая маленькую записную книжку Потом набрала номер и сказала:
— Привет, это Джен. Ты спишь, нет? Послушай, я, наверное, некстати, но позволь задать дурацкий вопрос. Слово «Рикон» тебе ничего не говорит?.. — Она продиктовала по буквам. — А я подумала, может, это ругательство, что-то в этом роде... Ага... — Какое-то время она слушала, потом возразила: — Нет, ничего подобного. Просто разгадываю кроссворд на сицилийском, вот и все. Знаешь, как-то не спится по ночам... О, это прекрасно отвлекает, ничуть не хуже Библии.
Закончив беседу, она повесила трубку и сказала:
— Знаешь, меня вдруг осенило. Я подумала, а вдруг это диалект или какое-то неприличное слово, ругательство какое-нибудь, и поэтому, вероятно, его нет в словаре.
— Какое еще ругательство? И когда это пришло тебе в голову интересно?
— Не твое дело!
— Ой, смотрите-ка, покраснела!
— Знаю, сама чувствую. Это мне урок: не лезь помогать другу расследовать убийство.
— Ни один добрый поступок не остается безнаказанным, да?
— Так, во всяком случае, говорят. Мартин Альберт Рикон и Чарлз Отис Джоунс... Эти имена он использовал?
— Оуэн, Чарлз Оуэн Джоунс.
— И ты считаешь, они что-то означают?
— Должны означать. Даже в том случае, если он ненормальный. Уж больно хитроумные имена! Должны что-то означать.
— Как Форт-Уэйн и Форт-Смит?
— Может быть. Но я думаю, с именами дело обстоит сложнее. А Рикон — вообще очень редкое имя.
— Может, он начал писать: «Рико»?
— Я об этом уже думал. В телефонном справочнике полным-полно Рико. А возможно, он родом из Пуэрто-Рико.
— Почему бы и нет? Все остальные «Рико», наверное, оттуда. Может, он фанат Кэгни[18].
— Кэгни?
— Ну, гангстер в сцене смерти, помнишь? «Мать милосердная, пришел конец Рико!» Теперь вспомнил?
— А мне почему-то казалось, что его играет Эдгар Робинсон.
— Может, и он. Я, когда смотрела программу для полуночников, всегда была пьяна. И все эти гангстеры из фильмов «Уорнер бразерс» перемешались в голове. Один из этих шустрых ребятишек... «Мать милосердная, это же...»
— Пара яиц, — сказал я.
— Что?
— Господи Иисусе!..
— Что случилось?
— Ну и хохмач же он, паршивый сукин сын! Ну и хохмач!
— О ком ты?
— Об убийце! Ч. О. Джоунс и М. А. Рикон. Я думал, это имена!
— А это не имена?
— Cojones, maricon.
— Это по-испански?
— Именно!
— Cojones... это ведь яйца, верно?
— A maricon означает гомосек. Хотя, кажется, там нет буквы "е" в конце.
— Может, он просто малограмотный?..
— Дьявол, — пробормотала она, — все мы далеки от совершенства.
Примерно в середине утра я пошел домой — принять душ и побриться. И надеть свой лучший костюм. Успел на двенадцатичасовое собрание, съел хот-дог на улице и встретился с Джен, как мы и договаривались, — у лотка с папайей, на углу Семьдесят второй и Бродвея. На ней было вязаное платье цвета голубиного крыла с черной искрой. Никогда не видел ее в таком нарядном платье.
Мы завернули за угол и оказались у входа в красивое здание, где профессионально приветливый молодой человек в черном спросил, на чьи похороны мы пришли, и провел нас через вестибюль, а затем по коридору в зал под номером "3". На распахнутой двери висела карточка с надписью «Хендрикс».
Внутри, по обе стороны от центрального прохода, выстроились стулья. Впереди, немного левее кафедры, на возвышении, стоял открытый гроб, утопающий в цветах. Утром я тоже послал цветы, но мог бы и не беспокоиться — у Санни их было столько, что хватило бы выстлать дорогу в мир иной какому-нибудь гангстеру эпохи сухого закона.
Чанс сидел возле прохода, в первом ряду справа. Рядом с ним — Донна Кэмпион, а дальше, в том же ряду, разместились Фрэн Шектер и Мэри Лу Баркер. На Чансе был черный костюм, белая сорочка и узенький черный шелковый галстук. Все девушки тоже были в черном. «Интересно, — подумал я, — водил ли он их в магазин накануне — покупать эти траурные наряды?»
Заметив наше появление, он встал. Мы с Джен подошли, и я представил ее присутствующим. Какое-то время мы стояли в нерешительности, и Чанс заметил это:
— Вы, наверное, хотите видеть усопшую? — и кивнул в сторону.
Видеть усопшую?.. Я направился к гробу, Джен шла рядом. Санни в ярком, нарядном платье лежала в гробу, обитом изнутри кремовым шелком. В руках, сложенных на груди, одна-единственная красная роза. Лицо словно вырезано из куска белого воска. Мне показалось, что оно почти не изменилось с того дня, когда я видел ее в последний раз.
