— А вы уверены, что говорили именно с ней?
— Уверен.
— И что она находится в Сан-Франциско?
— Ну, во всяком случае, должна быть там. В Беркли или Окленде, где-то в тех краях. Я ведь сперва набрал код, а потом уже номер. Она должна была находиться там, чтобы ответить, верно?
— А она сказала, почему вдруг решила уехать?
— Сказала, что пришло время. Напустила туману. Словом, обычные ее восточные штучки.
— Считаете, она боялась, что ее убьют?
— Мотель «Паухаттан», — указал он. — То самое место, да?
— Да, то самое.
— И вы были там и обнаружили труп?
— Его обнаружили до меня. Но когда я приехал, тело еще находилось там.
— Должно быть, не слишком приятное зрелище.
— Да уж.
— Эта Куки работала одна. Без сутенера.
— То же самое говорит полиция.
— Но ведь у нее мог быть сутенер, о котором они не знают. Я тут переговорил кое с кем. Работала она одна, а если и знала Даффи Грина, никто об этом не слышал. — Он свернул направо. — Мы едем ко мне, о'кей?
— Идет.
— Сварю кофе. Вам ведь тогда понравился мой кофе?
— Да, кофе замечательный!
— Ну, вот я и сварю.
* * *
Днем в Гринпойнте было так же безлюдно и тихо, как и ночью. Одно прикосновение к кнопке — и дверь гаража поползла вверх. Затем он опустил ее, нажав на другую кнопку; мы вышли из машины и прошли в дом.
— Мне нужно немного поразмяться, — сказал Чанс. — Позаниматься на тренажере. Хотите присоединиться?
— Я уже лет сто как не упражнялся.
— Ну, хоть небольшая разминочка, а?
— Думаю, воздержусь. — «Мое имя Мэтт, и я воздержусь...»
— Тогда подождите минутку.
Он вышел и вскоре вернулся в алых спортивных шортах, держа в руке махровый халат с капюшоном. Мы отправились в комнату, оборудованную под гимнастический зал, и в течение двадцати минут он работал там со штангой и на универсальном тренажере. Кожа его заблестела от пота, и видно было, как играли сильные мускулы.
— Теперь еще десять минут в сауне, — сказал он. — Вы сауну не заработали, гремя этими железками, но, так уж и быть, готов сделать вам скидку.
— Нет, спасибо.
— Тогда, если не возражаете, посидите, пожалуйста, и подождите. Устраивайтесь поудобнее.
Я ждал, пока он был в сауне, а потом — в душе. Рассматривал африканские скульптуры, листал журналы. Вскоре он появился — в светло-голубых джинсах, синем пуловере и веревочных сандалиях. Спросил, готов ли я пить кофе. Я сказал, что давно готов, вот уже полчаса, как готов.
— Я быстро, — сказал он и вышел на кухню. Поставил чайник, вернулся и присел на кожаный пуф. И прямо огорошил: — А знаете что? Из меня получился никуда не годный сутенер.
— А я всегда считал вас первоклассным сутенером. Мастером своего дела. Сдержанность, достоинство — все при вас.
— У меня было шесть девушек, а осталось три. Причем Мэри Лу тоже скоро уходит.
— С чего вы взяли?
— Да просто знаю. Она же в душе странник. Вы знаете, как я ее подцепил?
— Она мне рассказывала.
— Сперва внушила себе, что она прирожденный репортер, журналист и что должна поглубже исследовать проблему проституции. Потом вдруг вообразила, что уже знает все вдоль и поперек. И вот недавно сделала новые открытия.
— Какие же?
— Ну, что ее могут убить или что она может покончить с собой. В общем, что можно умереть и на твои похороны явится человек двенадцать, не больше. Вообще-то для Санни компания явно маловата...
— Да. Небольшая.
— Еще бы!.. А знаете что? Готов держать пари, что на свои похороны соберу втрое больше людей.
— Возможно.
— Не возможно, а точно! Я об этом часто думаю. Я мог бы заказать самый большой зал, и уверяю вас, он был бы полон. Кое-какие людишки из города, шлюхи и сутенеры, спортивный народец. Вообще-то зря я не сообщил ее соседям. Может, кто-то из них тоже бы пришел проводить. Но знаете, мне почему-то не хотелось, чтобы было много народа.
— Понимаю.
— Я ведь для девушек все это устроил. Для оставшихся четырех. Тогда я еще не знал, что их будет всего три. А потом вдруг подумал: ведь получится жуткая тоска, если придут только они и я. Ну, и пригласил еще несколько человек. А Кид Баскомб молодец, что пришел, верно?
— Да.
— Пойду принесу кофе.
Он вернулся с двумя чашками. Я попробовал и одобрительно кивнул.
— Возьмите домой пару фунтов.
— Но я ведь уже объяснял вам. Мне негде готовить. Я же в гостинице живу.
— Тогда подарите своей приятельнице. Пусть она варит вам лучший в мире кофе.
— Спасибо.
— Вы ведь только кофе пьете, да? Ни грамма спиртного?
— Нет. Сейчас не употребляю.
— А раньше пили...
«И, возможно, еще буду пить, — подумал я. — Только не сегодня».
— Я тоже завязал, — заметил он. — Не пью, не курю, наркотиками не балуюсь. Уже приспособился.
— А что заставило вас остановиться?
— Не вписываюсь в образ.
— Какой образ? Сутенера, что ли?
— Знатока, — ответил он. — Коллекционера произведений искусства.
— А откуда такие знания об африканском искусстве?
— Самоучка, — ответил он. — Читаю все, что попадается под руку. Потом встречался с разными дельцами; они приобщали, от них научился. И еще — врожденное чутье. — Он улыбнулся каким-то своим мыслям. — А еще давным-давно ходил в колледж.
— В какой именно?
— В «Хофстру». Я вырос в Хемпстеде. А родился в Бедфорд-Стьювисенте, но когда мне было годика два-три, предки купили дом в Хемпстеде... А Бедфорд вообще не помню... — Он снова уселся на пуф и обхватил руками колени для равновесия. — Типичный дом для типичных представителей среднего класса. Газон, который надо стричь, листья, которые полагается сгребать граблями, усыпанная гравием дорожка... Да я то и дело перехожу на жаргон негритянского гетто: прилип, как шелуха. Богаты мы не были, но жили, что называется, пристойно. И у родителей хватило денег отправить меня в «Хофстру».
— И что вы изучали?
— Историю искусств. Но об африканском искусстве там не говорили. Правда, упоминали, что такие художники-кубисты, как Брак и Пикассо, черпали вдохновение в африканских масках, как и их коллеги, импрессионисты, — в японской гравюре. Ни разу не видел ни одной африканской деревяшки, пока не вернулся из Вьетнама.
— А когда вы пошли в армию?
— После третьего курса колледжа. Отец тогда умер, вот в чем дело... Я все равно бы мог окончить но... не знаю. Короче, я тогда словно с ума сошел. Так и рвался из этого колледжа. Вот и записался добровольцем. — Он сидел, откинув голову, глаза его были закрыты. — Сколько же у нас там было наркотиков, просто тонны! ЛСД, дурь желтая — это марихуану с табачком так называют, — травки там разные. А знаете, что я любил? Героин... Он там совсем другой. Здесь у нас как? Набивают сигаретку и курят.
— Я в этих делах не специалист.
— Так вот, это напрасная трата времени и товара, — сказал он, а затем, помолчав, добавил: — И дешев он там просто баснословно. В тех странах выращивают опиум, поэтому он очень дешевый. Да одного чинарика было достаточно, чтобы унестись в облака! Я как раз был вот в такой отключке, а тут приходит известие, что мать умерла. Давление у нее всегда было высокое. Случился удар — и она умерла, А я тогда обкурился этим чинариком, и когда мне сказали, что мамы больше нет, поверите: ничегошеньки не почувствовал, ну, абсолютно ничего! А потом дурь выветрилась из головы, я очнулся — и снова хоть бы хны. И знаете, первый раз меня проняло сегодня, когда сидел там, в зале, и слушал, как этот молоденький священник цитирует Эмерсона у гроба, и мне захотелось плакать, потому что я вспомнил мою мамочку, — сказал он. — Но я не стал. Не думаю, что когда-нибудь все же смогу заплакать.
Он резко умолк, встал и вышел — принести еще кофе. А вернувшись, сказал:
— Сам не пойму, почему я выбрал именно вас в исповедники — выслушивать все эти истории. Молчал-молчал — и вот прорвало. Наверное, потому, что вы взяли деньги. А раз взяли — извольте сидеть и слушать.
— Услуга оплачена, да? Ну, а с чего это вы вдруг решили стать сутенером?
— Как хороший, невинный мальчик вроде меня обычно ввязывается в такое дело? — Он усмехнулся, затем помолчал немного. — У меня был друг, — сказал он. — Белый, из Оук-парка, что в Иллинойсе. Это неподалеку от Чикаго.
— Слышал.
— Я перед ним выпендривался, рассказывал разные байки. Ну, что я из гетто и так далее. Сами знаете... А потом его убили. И так глупо убили! Не на передовой. Мы вообще тогда к линии фронта не приближались. Просто он напился, и его переехал джип. И он умер, и мне некому было больше рассказывать эти истории, и мама моя умерла. И я знал, что, когда вернусь домой, в колледже больше учиться не буду.
Он подошел к окну.
— Там у меня была девушка, — продолжил он, стоя ко мне спиной. — Такая маленькая, знаете, штучка, и я ходил к ней, и курил там свои сигаретки, и спал с ней. И еще давал ей деньги. И знаете, потом выяснилось, что она берет у меня деньги и отдает их своему любовнику. А я уже нафантазировал, ну, что, мол, женюсь на этой девушке и увезу ее в Штаты. Я бы, наверное, этого не сделал, но подумывать подумывал об этом. И когда вдруг выяснилось, что она самая настоящая шлюха... Не знаю, как это я сразу не понял, но с молокососами вроде меня такие вещи случаются, это общеизвестно... И я подумал: может, ее убить? Вообще-то мне вовсе не хотелось ее убивать, не так уж я и разозлился, не до такой степени. И знаете, что я тогда сделал? Бросил курить, бросил пить. Бросил все эти вредные привычки.
