Наконец я увидел кое-что другое.
Мы шли по узкому, длинному коридору с дверями, окрашенными в коричневый цвет, по обеим сторонам. Все они были закрыты и выглядели в полумраке довольно таинственно. Проходя мимо одной из дверей, я заметил краем глаза тупой блеск металла и темное отверстие в самом центре.
Я молниеносно повалился на пол.
Падая как подкошенный, я не увидел вспышки, но услышал гром выстрела и почувствовал запах пороха.
Мой провожатый моментально обернулся, при этом одна нога выскочила у него из шлепанца. В обеих руках он держал по пистолету, огромному, как лопата. Я схватился за револьвер, не в силах прийти в себя от изумления — как этот маленький старичок мог укрыть на себе такое количество железа!
Два огромных ствола были нацелены в меня. По китайскому обыкновению старичок палил как сумасшедший: тррах! тррах! тррах!
Кладя палец на спусковой крючок, я подумал было, что он промахнулся, но вовремя спохватился и не выстрелил в него.
Он целил вовсе не в меня, а палил в находившуюся за моей спиной дверь, из-за которой стреляли.
Я откатился по полу на значительное расстояние.
Тем временем костлявый старичок закончил бомбардировку двери и подошел ближе. Расстреляв все патроны, он превратил дерево в мелкие щепки.
Дверь распахнулась под тяжестью тела человека, пытавшегося удержаться на ногах и прильнувшего к ней всем корпусом. Труп «глухонемого» Ухла, от которого почти ничего не осталось, повалился на пол, превратившись в лужу крови.
В коридоре замелькали желтые лица, среди которых торчали черные стволы.
Я поднялся на ноги. Мой провожатый опустил свои пушки и гортанным голосом пропел целую сольную арию. Китайцы начали исчезать в дверях, за исключением четверых, принявшихся убирать то, что осталось от Ухла, пораженного двадцатью пулями.
Мой жилистый желтый ковбой спрятал свои пистолеты, в которых уже не оставалось патронов, и подошел ко мне, протягивая руку за моим револьвером.
— Давать это, — вежливо проговорил он.
Я отдал ему оружие. Если бы он потребовал мои брюки, я бы тоже отдал.
Он засунул револьвер под полу своей рубахи, мимоходом глянул на то, что несли четыре китайца, а затем взглянул на меня:
— Не любил его, а?
— Не особенно, — признался я.
— Хорошо. Идем.
И снова начался наш парад вдвоем. По-прежнему продолжая играть в жмурки, мы преодолели еще одну лестницу, сделали несколько поворотов налево и направо, после чего мой провожатый наконец остановился перед какой-то дверью и провел по ней ногтями.
Дверь открыл другой китаец. Однако этот не принадлежал к нашим кантонским карликам — могучий, откармливаемый мясом борец, с бычьим загривком, огромными плечищами, лапами гориллы и кожей толстой, как на сапогах. У создавшего его божества, очевидно, нашлось под рукой достаточно материала, причем первосортного.
Придерживая портьеру, заслонявшую вход, гигант сделал шаг в сторону. Я перешагнул через порог и увидел его близнеца, стоявшего по ту сторону двери.
Комната была просторная и круглая; двери и окна, если они здесь имелись, были прикрыты бархатными портьерами — зелеными, голубыми и серебряными. В большом черном кресле, богато украшенном резьбой и стоявшем за черным инкрустированным столом, сидел пожилой китаец. Лицо у него было круглое, мясистое и хитрое, с космами редкой белой бороды; на голове темная, плотно прилегающая шапочка. Его пурпурное одеяние, тесно охватывавшее шею, было подбито соболем. Мех виднелся сквозь раздвинувшиеся полы, падавшие на голубые сатиновые штаны.
Он не поднялся с места, однако ласково улыбнулся в бороду и наклонил голову, почти коснувшись чайного сервиза, стоявшего на столе.
— Только полная невозможность поверить в то, что особа, исполненная такого божественного великолепия, как ваше превосходительство, соблаговолит терять свое бесценное время на жалкого и ничтожного человечка, удержала вашего покорного слугу от того, чтобы побежать и упасть к вашим благородным стопам, как только я услышал, что отец сыщиков стоит перед моим недостойным порогом.
Это было продекламировано на безупречном английском языке и так гладко, что я сам не сумел бы сказать лучше. Не моргнув глазом, я ждал, что будет дальше.
— Если гроза и ужас преступников удостоит один из моих жалких стульев и соблаговолит доверить ему свое тело, могу поклясться, что стул этот будет затем сожжен, чтобы никто из худших не мог им воспользоваться. А может быть, принц охотников за ворами позволит мне послать слугу в его дворец за стулом более достойным принца?
Я медленно приблизился, мысленно пытаясь составить подходящий ответ. Этот старый козел поднимал меня на смех, доводя до абсурда пресловутую китайскую вежливость. Но такой уж я человек, что готов идти на все — в известных границах.
— Только потому, что у меня почтительно подгибаются колени при виде могучего Чан Ли Чина, я осмеливаюсь присесть, — произнес я, опускаясь на стул и поворачивая голову, чтобы взглянуть, удалились ли могучие привратники.
Хотя я и не увидел их, что-то говорило мне, что они находятся не далее, как по ту сторону бархатных портьер, прикрывающих дверь.
— Если бы мне не было известно, что король сыщиков знает все, — снова начал свою арию Чан Ли Чин, — я бы изумился, услышав из его уст свое жалкое имя.
— Да кто же не знает вашего имени? Кто не слышал его? — с ходу парировал я. — Разве слово «чейндж» в английском языке происходит не от имени Чан? «Чейндж» значит «изменять», и именно это происходит со взглядами самых умных людей, когда им явится мудрость Чан Ли Чина! — После этого я попытался закончить комедию, которая уже начала меня утомлять: — Спасибо за то, что ваш человек спас мне жизнь, когда мы шли по коридору.
Он воздел руки над столом:
— Только из опасения, что смрад столь подлой крови будет невыносим для благородных ноздрей императора детективов, я велел поскорее убить эту нечистую тварь, докучавшую вашему превосходительству. Если я ошибся и вы бы предпочли, чтобы его резали по кусочку, могу только предложить одного из моих сыновей, пусть погибнет в муках вместо того жалкого нечестивца.
— Лучше пусть себе живет на здоровье, — небрежно заметил я и приступил к делу: — Я бы не осмелился вам докучать, если бы не тот факт, что я ничего не знаю. Только ваша великая мудрость может меня поддержать и вернуть мне нормальные познавательные способности.
— Никто не спрашивает дорогу у слепца, — отозвался старый мошенник, склонив голову набок. — Разве звезда, при всем желании, может помочь Луне? Ваше превосходительство льстит Чан Ли Чину, заставляя его думать, что он способен что-то прибавить к знаниям великого человека, но разве Чан осмелится возражать своему господину и ослушаться его, даже рискуя показаться смешным?
Я понял его слова так, что он готов выслушать мои вопросы.
— Мне бы хотелось знать, кто убил Ван Ма и Ван Лан, служанок Лилиан Шан.
Он играл прядкой своей редкой бороденки, навивая ее на худой, бледный палец.
— Разве тот, кто преследует оленя, взглянет на зайца? — спросил он. — Если столь великолепный охотник делает вид, что его интересует смерть каких-то служанок, то что остается думать Чану? Только то, что великий человек изволит скрывать свою истинную цель. Однако, поскольку умершие были всего лишь служанками, можно подумать, что недостойный Чан Ли Чин, как один из толпы безымянных, ничего не значащих созданий, что-то знает об умерших. Разве крысы не знают обычаев крыс?
Он разглагольствовал таким образом еще добрых несколько минут, а я сидел и слушал, глядя в его круглое, хитрое и непроницаемое, как маска, лицо, надеясь все же что-то узнать. Но я не узнал ничего.
— Мое невежество даже больше, чем я сам имел наглость полагать, — сказал в завершение своей длинной речи Чан. — Ответ на простой вопрос, заданный вами, превосходит возможности моего слабого рассудка. Я не знаю, кто убил Ван Ма и Ван Лан.
Я осклабился и задал ему очередной вопрос:
