— И он с женой идет домой пешком, потому что не хочет явиться туда раньше времени?
— Может, так, а может, они просто решают пройтись, потому что погода выдалась хорошая. Кто знает? Доходят до того этажа, где живут Готшальки, и она говорит: «Ой, смотри, у них дверь открыта». Он заталкивает ее туда, они ее хватают, оглушают, трахают и убивают. Потом он говорит: «Вы что, козлы, собираетесь выйти на улицу посреди ночи с телевизором? Да вы купите их хоть десяток на те деньги, что я вам плачу». Они бросают телевизор, но уносят бечевку, пластырь и ломик, потому что боятся, что по ним их выследят. Да нет, чушь это: как можно кого-нибудь выследить по таким вещам, которые есть в любой аптеке и любом хозяйственном магазине?
— Они уносят все это для того, чтобы мы знали — он не мог сделать это один. Не ушли же оттуда бечевка и пластырь сами.
— Ну, хорошо. Но перед уходом они дают ему по физиономии разок-другой, чтобы оставить следы, — ты увидишь его фотографии в деле. Потом связывают, заклеивают ему рот и, может быть, отдирают уголок пластыря, чтобы он мог говорить по телефону, когда настанет время.
— Или, может, связывают не слишком туго, чтобы он мог высвободить руку, набрать номер и снова засунуть ее под веревку.
— Я как раз к этому подхожу. Господи, как мне жаль, что эти патрульные поспешили его развязать!
— Во всяком случае, — сказал я, — они сматываются, а он ждет, сколько может, а потом набирает 911.
— Правильно. По-моему, все сходится.
— По-моему, тоже.
— Попробуй как-то иначе объяснить, почему он остался в живых. Они только что ее убили, она лежит там мертвая, зачем же им его связывать, когда намного проще заодно убить и его?
— Но они уже связали его и заклеили ему рот перед тем, как ее прикончить.
— Ну да, это он так говорит. Но все равно — зачем оставлять его в живых? Он в любой момент может опознать обоих, а за то, что они убили ее, им уже и так грозит виселица…
— Только не в этом штате.
— Можешь мне не напоминать. Во всяком случае, на них уже висит тяжкое убийство второй степени, а раз так, им хуже не будет, если они прикончат и его. Ломик у них есть, надо только проделать ему дырку в голове.
— А может, они так и сделали.
— Что сделали?
— Стукнули его как следует и решили, что он мертв. Не забудь, они только что убили ее, чего делать, возможно, и не собирались, поэтому…
— Если только он говорит правду.
— Ладно, я на минуту стану адвокатом дьявола[11]. Ее они убили не намеренно…
— Ну да, просто по нечаянности перетянули ей горло ее же собственными колготками…
— И не то что испугались, но на всякий случай поспешили смотаться и пристукнули его. Он потерял сознание а они решили, что он, скорее всего, мертв. Таким ломиком вполне можно прикончить человека. Теперь им надо поскорее уносить ноги, и нет времени проверять у него пульс и подносить зеркальце ко рту.
— Черт возьми!
— Понимаешь, что я хочу сказать?
Он тяжело вздохнул:
— Ну, понимаю. Вот поэтому дело и не закрыто. Доказательств недостаточно, а теми фактами, которыми мы располагаем, можно подтвердить любую версию, какую вздумается. — Он встал. — Я хочу кофе. Тебе принести?
— Конечно, — сказал я.
— Не знаю, почему у нас такой скверный кофе, — сказал он. — Никак не могу понять. Раньше у нас была другая машина, знаешь, такая, куда надо совать монету, и ни разу из нее не удалось получить чашку мало-мальски приличного кофе. Потом мы скинулись и купили электрическую кофеварку, а кофе покупаем самого лучшего сорта, и все равно получается бурда вроде вот этой. Должно быть, есть какой-то закон природы, по которому в полицейском участке у кофе всегда такой вкус, будто дерьмо завариваешь.
Мне, правда, показалось, что кофе не так уж плох.
— Если мы когда-нибудь и раскрутим это дело, — продолжал он, — ты знаешь, как это случится.
— Через стукача?
— Либо стукач что-то разнюхает и сообщит нам, либо кто-то из тех гениев споткнется о собственный член и мы поймаем его на чем-то серьезном, а он, чтобы выкрутиться, заложит сообщника. А заодно и Термена, если только мы правы и это дело его рук.
— И даже если нет.
— Что ты хочешь сказать?
— «Послушайте, да она была живее некуда, когда мы уходили. Ну, потрахали ее, только клянусь, что ей даже понравилось. И никакими колготками мы ее не душили. Не иначе как муж решил не тратить время на развод».
— Господи, да ведь в точности так они и скажут.
— Знаю. Но то же самое они скажут, даже если Термен на сто процентов невиновен. «Да не мы ее убили, она была жива, когда мы ушли». И это даже может оказаться правдой.
— То есть как?
— Ну, скажем, он просто воспользовался благоприятным стечением обстоятельств. Термены возвращаются домой и застают грабителей на месте преступления. Те заодно грабят и их, избивают его и насилуют ее, потому что они звери и поступают, как звери. Потом они уходят, Термен высвобождает руку, а его жена без сознания, и он думает, что она мертва…
— Но она еще жива, и тогда ему в голову приходит мысль…
— …А ее колготки лежат тут же на кровати, еще мгновение — и они у нее на шее, и на этот раз она в самом деле мертва.
Он задумался.
— Конечно, — сказал он через некоторое время. —Очень может быть. Экспертиза установила, что смерть наступила около часа ночи, и это подтверждает версию Термена, но если он прикончил ее сразу после их ухода, а потом немного выждал — считается, что какое-то время он пролежал без сознания, а потом пытался высвободиться, — что ж, все сходится.
— Правильно.
— И никто не может ни в чем его обвинить. Могут только сказать, что она была жива, когда они ушли, но это скажут в любом случае.
Он допил кофе и швырнул пластиковый стаканчик в корзину для бумаг.
— Все это хреновина, — сказал он. — Так можно без конца ходить вокруг да около. Я считаю, что это сделал он. Обдумал все заранее или просто так уж получилось, только это сделал он. Денег-то сколько.
— Если верить ее брату, она получила в наследство больше чем полмиллиона.
Он кивнул:
— Плюс страховка.
— Брат ничего не говорил про страховку.
— Возможно, ему никто ничего не сказал. Вскоре после женитьбы они застраховались — деньги выплачиваются пережившему супругу. Сто тысяч долларов, а если смерть от несчастного случая — вдвое больше.
— Это должно его утешить, — сказал я. — Значит, надо прибавить еще две сотни тысяч.
Он мотнул головой.
— Я что-то не так посчитал?
— Ну да. В сентябре она забеременела. Как только они об этом узнали, он связался со своим страховым агентом и повысил сумму страховки. Появление ребенка, дополнительная ответственность. В этом есть смысл, верно?
— И насколько он ее повысил?
— Миллион в случае его смерти. В конце концов, на жизнь зарабатывает он, и обойтись без его доходов будет трудно. Впрочем, и она играет не последнюю роль, так что теперь сумма ее страховки — полмиллиона.
— Значит, ее смерть…
— Означает для него почти миллион только по страховке, потому что оговорка о смерти от несчастного случая осталась в силе. Плюс все ее имущество, которое он получит в наследство. На круг, считай, полтора миллиона.
— Господи!
— Все верно.
— Господи Боже мой!
— Вот именно. У него были для этого и возможности, и мотив, и случай представился, и еще он бессердечная скотина, можешь мне поверить, и все равно я не смог найти ни единой улики, чтобы предъявить этому гаду хоть какое-нибудь обвинение. — Он на мгновение прикрыл глаза, потом посмотрел на меня. —Можно я тебя кое о чем спрошу?
— Конечно.
— Ты когда-нибудь чистишь зубы той ниткой?
— Чего?
— Ну, ты же сказал, что у тебя в аптечке только аспирин и нитка — зубы чистить. Ты когда-нибудь этой ниткой зубы чистишь?
— Ах, вот что, — сказал я. — Когда о ней вспоминаю. Меня зубной врач уговорил ее купить.
— Меня тоже, только я ей никогда не пользуюсь.
— Да и я тоже, по совести говоря. Значит, нам их надолго хватит.
— Точно, — согласился он. — На всю эту сучью жизнь.
В тот вечер я встретился с Элейн Мардел у входа в театр на Сорок Второй, западнее Девятой авеню. На ней были джинсы в обтяжку, сапоги с квадратными носами и черная кожаная мотоциклетная куртка с карманами на молниях. Я сказал, что она выглядит потрясающе.
— Не знаю, — ответила она. — Я хотела, чтобы не было похоже на то, что носят на Бродвее, только, кажется, перестаралась.
Места нам достались хорошие, прямо перед сценой; правда, театр оказался крохотный, и плохих мест там просто не могло быть. Не помню названия пьесы, но речь шла о бездомных, и автор был против. Один из актеров, Харли Зиглер, регулярно посещал группу «А. А.», которая собиралась по вечерам в церкви Апостола Павла, в двух кварталах от моего отеля. В пьесе он играл пропойцу, живущего в картонной упаковочной коробке. Исполнение было очень убедительное.
