Блокнот был огромным, на трех кольцах, в холщовом переплете и забит самыми разными листками и бумажками с записями, которые отец так и не удосужился выбросить. А еще я нашел пожелтевшие рисунки, сделанные им для меня, когда мне было лет пять или шесть — похожие на палочки фигурки солдат и самолеты, иллюстрировавшие его не слишком трезвые истории о Корейской войне. Я обнаружил письма, так и не отправленные друзьям, давно уже умершим и не дождавшимся этих писем, бесконечное множество страниц с записями, посвященными старым и неизвестным мне делам, и списки продуктов, составленные перед походами в магазин.
Я до сих пор не имею ни малейшего понятия, почему после похорон забрал блокнот из его стола, зачем сохранил и по какой причине решил сейчас туда заглянуть, но я уселся на футон и принялся его листать. Кое-где я заворачивал уголки, чтобы отметить страницы, которые по большей части давно забыл, но которые по каким-то причинам привлекли мое внимание. Одна из них особенно меня заинтересовала.
Пожелтевшая страничка из числа тех, что отец постоянно разбрасывал по дому, была заполнена беспорядочными заметками, обращенными к самому себе. Оказалось, что это записи для судебного заседания, где ему предстояло давать показания против Ги Уайта, жившего в Сан-Антонио и подозревавшегося в распространении наркотиков. В самом низу странички я прочитал: «Сабинал. Купить виски. Починить забор. Почистить камин».
Эта страничка вызвала у меня какое-то смутное беспокойство, когда я прочитал ее в первый раз, то же самое произошло и сейчас, но я не понимал, почему. Дело было не в имени Ги Уайта. Я плохо помнил суд над ним. Потом кто-то высказал предположение, что банда Уайта стояла за убийством отца, но он не раскрыл на суде никаких шокирующих подробностей. Семь слов, написанных в самом низу страницы, тревожили меня гораздо больше. Они звучали как напоминание о том, что следовало сделать в следующий раз, когда мы поедем на наше ранчо в окрестностях Сабинала. Но мы ездили туда только на Рождество, во время сезона охоты на оленей; записи же относились к апрелю, то есть были сделаны за месяц до убийства отца.
Я прикончил упаковку из шести банок пива «Шайнер Бок», пока читал, и испытал чувство, похожее на благодарность, когда неровные строчки начали расплываться у меня перед глазами.
Не знаю, в какой момент я на самом деле уснул, но, когда проснулся, уже совсем стемнело и звонил телефон. Я чуть не напоролся на гладильную доску, пытаясь снять трубку.
— Алло… — сказал я.
В голове у меня клубился туман, но я различал на заднем плане звуки бара — звон стаканов, мужские голоса, испанский и английский языки, музыкальный автомат, играющий Фредди Фендера. Мне никто не ответил, и я стал ждать. Позвонивший мне тоже чего-то ждал, но как-то уж слишком долго для обычного шутника, или кого-то, кто перебрал спиртного, перепутал номер и самым честным образом смутился из-за своей ошибки.
— Уезжай, — сказал он и отключился.
Разумеется, я не совсем проснулся, возможно, не окончательно протрезвел после выпитого пива, да еще слишком много размышлял о прошлом, но голос мужчины показался мне знакомым, похожим на голос моего отца.
На следующее утро я совершил серьезную ошибку, решив в качестве тренировки проделать у себя на заднем дворе упражнения тайцзицюань[24] с мечом. Я стал завтраком для небольшой армии комаров и перепугал до полусмерти соседей. Женщина, жившая рядом, вышла на улицу в голубом махровом халате где-то в половине девятого, выронила чашку с кофе, когда увидела, как я размахиваю клинком, быстро вернулась в дом и заперла за собой дверь. Разбитую чашку она оставила на крыльце. На другой стороне улицы за мной сквозь жалюзи на втором этаже с опаской наблюдали две пары огромных черных глаз. Наконец, Гэри Хейлс, шаркая, выполз наружу, даже не сняв пижамы, и равнодушным голосом спросил меня, чем это я тут занимаюсь. Вполне возможно, что он вообще спал на ходу.
Я остановился, чтобы отдышаться.
— Это такая зарядка, — объяснил я ему.
Он медленно моргнул, глядя на меч.
— С большими ножами?
— Вроде того. Они нужны, чтобы соблюдать осторожность во время упражнений.
— Можно не сомневаться.
Он почесал за ухом, наверное, пытался вспомнить, зачем вышел на улицу.
— Слушай, может, мне не стоит тренироваться на улице? — предположил я.
— Думаю, может, и не стоит, — не стал спорить он.
Прежде чем вернуться в дом, я посмотрел на парочку, следившую за мной с противоположной стороны улицы, и изобразил выпад мечом в их сторону. Жалюзи тут же опустились.
Приняв душ, я позвонил Лилиан, но вместо нее услышал автоответчик. Я решил, что она, скорее всего, едет на работу, поэтому набрал старый номер Карлона Макэффри из «Экспресс-ньюз».
Меня отфутболили к старшему оператору коммутатора газеты, она сообщила, что Карлон сейчас работает в отделе пятничных развлекательных новостей, и соединила меня с ним.
— Йо, — ответил Макэффри.
— Йо? — переспросил я. — Слушай, все блестящие журналисты из отдела развлечений так отвечают на телефонные звонки, или это только у тебя проблемы со словами, в которых больше одного слога?
Ему понадобилось три секунды, чтобы узнать мой голос.
— Наварр, слова «иди на хрен» тебе что-нибудь говорят?
— Ничего, если тебе их повторяют столько раз, сколько мне.
— Подожди, — сказал Карлон.
Он на секунду прикрыл трубку рукой и кому-то что-то крикнул.
— Итак, где, черт подери, тебя носило последние десять лет? — спросил он.
Мы с Карлоном вместе учились в школе, потом в колледже работали в газете «Эй-энд-Эм». Он исполнял роль звезды журналистики, а я, входивший в ограниченное число человеческих существ, которые выбрали в качестве основных предметов английский язык и физическую культуру, писал спортивные статьи. Молодые и глупые, мы много пили и терроризировали коров в Брайане, сталкивая их по склону холма, когда они спали со связанными ногами. После того как я на втором курсе перебрался в Калифорнию, мы потеряли связь друг с другом.
— Можешь мне не верить, — сказал я, — но я вернулся и снова встречаюсь с Лилиан.
Карлон присвистнул.
— Сэнди, которая ведет колонку светских новостей, это понравится. В последнее время она без конца мусолила истории про Лилиан и старину Дэна Шеффа.
— Если вы напечатаете мою фотографию на одной странице с мордашками светских девиц, я оторву тебе яйца.
— Я тоже тебя люблю, — ответил он. — Что же тогда подвигло тебя на этот теплый и дружественный звонок, если не желание сообщить о новостях на романтическом фронте?
— Расскажи мне про морг вашей газеты. Меня интересует информация, касающаяся убийства моего отца и проведенного расследования.
— М-м-м, это было в 84-м?
— В 85-м.
Он задал кому-то, кто находился к комнате, вопрос, который я не расслышал.
— Да, то, что происходило до 1988 года, по-прежнему хранится на микрофишах, — сказал он. — После этого мы вступили в компьютерный век. Открытый доступ, и все такое. Знаешь, получится гораздо быстрее, если я попрошу кого-нибудь из «кротов», работающих в архиве, найти что тебе нужно.
— Было бы просто здорово, Карлон.
— Значит, ты мой должник. Что еще нового? Расскажи-ка, почему ты вдруг решил покопаться в семейной истории, Наварр? Мне казалось, что ты не хочешь иметь к этому никакого отношения.
Тон, которым он задал свой вопрос, сказал мне, что он скорее профессиональный, чем личный.
— За десять лет многое меняется, — ответил я. — В особенности, учитывая, что я вернулся навсегда.
— У тебя появилось что-то новое по делу?
— Ничего такого, что подошло бы для отдела развлекательных новостей.
— Я серьезно, Трес. Если тебе удастся что-то раскопать, я хочу быть в курсе.
— И это говорит человек, чьим самым крупным достижением в колледже была статья про прорыв в технологии выращивания лука…
— А еще друг называется, — сказал Карлон и повесил трубку.
Я позвонил в галерею Лилиан, но трубку взял Бо Карнау. Сначала он сделал вид, что не помнит меня, но, в конце концов, сообщил, что Лилиан нет.
— Когда вы ее ждете? — спросил я.
— Послезавтра.
Я замолчал на пару секунд.
— Не понял.
— Все ты понял, — проворчал Бо, и я представил, как он ухмыляется — картинка получилась не слишком привлекательная. — Она уехала в Ларедо купить кое-что для галереи, оставила сегодня утром сообщение на автоответчике в студии. Могу только добавить: это меньшее, что она могла сделать после того, как вонзила нож мне в спину.
— Угу, можете добавить? Конечно, можете.
— Меньшее, что она могла сделать. Все свалила на меня и думает, будто проживет на…
Он еще много чего мог сказать, но я положил трубку на гладильную доску. Вполне возможно, он будет несколько часов толкать свою речь, прежде чем сообразит, что я его уже давно не слушаю.
