Томаш Миркович - Паломничество в Святую Землю Египетскую

Как-то раз Изидора, старшая из трех дочерей Алисы, разыскивая что-то в столе у матери, нашла странное письмо, длинное-предлинное, написанное – как стало ясно из содержания – почти девятнадцать лет назад ее двоюродным дедушкой.

Дочитав письмо, Изидора, взволнованная, тут же кинулась к матери.

– Мама, я нашла письмо твоего дяди! – воскликнула она. – Это что, все правда?

– И да, и нет, – отвечала Алиса, откладывая в сторону журнал «Мировая литература» (она как раз начала читать номер, посвященный творчеству Батая). – Но чтобы убедиться во всем самой, мне пришлось поехать в Египет. Я собиралась рассказать тебе об этом четвертого февраля, когда тебе исполнится восемнадцать. Что ж, осталось всего несколько дней, и они ничего уже не изменят. Так что садись и слушай. Пора тебе узнать обо всем.

Давно Алиса так не веселилась, как на дядюшкиных похоронах. Сначала было страшно, но не успела процессия добраться до кладбища в двух километрах от городка, как она уже заливалась смехом вместе с остальными.

Ее отец умер давно. Жила она с мамой и тетей. О том, что у нее есть дядя, она узнала только в тот день, утром. Едва мама ушла на улицу, тетя вскочила с места, выбежала из комнаты, быстро вернулась и сунула Алисе измятую бумажку:

– На! Читай!

Это была телеграмма:

АЛИСА УМИРАЮ ЧЕРЕЗ ТРИ АНЯ ТЧК ПРИЕЗЖАЙ ТЧК ТЕОДОР СЕЦЕХ.

– Что еще за Теодор? – спросила удивленная Алиса.

– Брат твоего отца.

– Как это?! Ни ты, ни мама никогда не говорили, что у папы был брат.

– Знаю. Я не раз повторяла Хеленке, что надо тебе сказать. А она все не хотела. Даже эту телеграмму не соглашалась показать. Мне это все не нравилось, но я молчала. Теперь дело другое, Теодор умирает… У твоего отца было двое братьев, старший – Элек, то есть этот самый Теодор, и младший, Виктор. Когда Ежи умер, Хеленка прервала с ними все контакты, хотя даже мне ни разу не говорила почему. Виктор сразу после войны поселился в Америке, у него в Чикаго магазинчик, а Теодор остался в Сецехове. Он знал, что Хеленка не желает, чтобы ты с ним встречалась, и до сих пор уважал ее волю. А пару дней назад пришла эта телеграмма. Я хотела сразу тебе показать, но Хеленка велела: «Порви и выбрось». Я долго думала, что делать… ну, в конце концов, ты уже взрослая и можешь сама решать, хочешь ты навестить дядю или нет.

– Хочу, – тут же заявила Алиса. – Не важно, что там за черная кошка между ними пробежала, все равно это было много лет назад. Когда принесли телеграмму?

– Времени в обрез. Три дня уже прошли.

– Не шути, никто не может знать точно, когда умрет. Впрочем, что мне мешает прямо сейчас взять и поехать? Сецехово – это же где-то под Варшавой, правда?

– Нет-нет. Наше Сецехово совсем не там. Надо ехать в…

– Как это – «наше»?

Тетя вздохнула и опустилась в кресло.

– Да ты же совсем ничего не знаешь! И не помнишь ничего. Ты была там в детстве. Дедушка и бабушка жили под Сецеховом до самого конца войны. Там родились мы с Хеленкой, там Хеленка познакомилась с твоим отцом… Хорошо, что ты решила туда поехать. Мне всегда хотелось, чтобы ты побывала в наших родных местах, а Хеленка все не соглашалась. Когда вернется, разозлится на меня, но тут уж ничего не попишешь. Марш наверх, собирайся, ты ж наверняка останешься там ночевать, а я пока нарисую, как проехать.

– А ты со мной не хочешь?

– Нет. Слишком много воспоминаний – и приятных и неприятных. Столько лет прошло… не хочу валиться туда как снег на голову. Лучше останусь и объясню Хеленке, почему решила показать тебе телеграмму. Эти три ночи я глаз не сомкнула, все думала, как мне быть. Такой камень на душе… – Тетя поднялась с кресла и улыбнулась Алисе, а та уткнулась лицом в ее сухую щеку.

– Ты правильно сделала, тетя. Спасибо! Если что, я за тебя перед мамой заступлюсь.

Через пятнадцать минут она уже сидела за рулем красной «сиренки». Машин на дороге было немного; вскоре Алиса очутилась за городом. Начинался погожий мартовский день; кое-где на обочинах лежал снег, поблескивая на солнце.

Когда спустя несколько часов Алиса увидела табличку с надписью СЕЦЕХОВО и въехала в небольшой сонный городок, поначалу сама не знала: то ли ей действительно что-то вспоминается из детства, то ли это место кажется знакомым оттого, что ничем не отличается от сотен и тысяч таких же городков, разбросанных по всей Польше; но когда, миновав большую современную церковь, она свернула с главной улицы на ту, где – по тетиной схеме – должен был находиться дом дяди, все сомнения ее оставили. Она точно уже бывала тут; она узнавала отдельные дома, которых не видела много лет, но которые, несмотря ни на что, четко запечатлелись в памяти; даже не глядя на номер, можно было сказать, который из них дядин. Алиса остановила машину, и на нее нахлынули картины раннего детства, точно в сознании отворился долго-долго запертый шлюз. Мысленно она увидела, как выбегает через калитку на улицу, чтобы погладить собаку, а за ней выскакивает мама, берет ее на руки, прижимает к груди и несет в глубь сада, где под развесистым деревом сидит в шезлонге заплаканный мужчина… «Может, это папа?» – подумала она с внезапным волнением, потому что до сих пор ей ни разу не удавалось вызвать в памяти его лицо… А если так, отчего он плакал? Неужели они с мамой поссорились? Мужчины ведь редко плачут. Когда же это было? Раз она уже сама умела бегать, ей, наверное, исполнилось года три-четыре. Тогда папа и правда мог быть еще жив. А может, воспоминание относится к более позднему времени… Постой-постой, сколько ей было лет, когда он погиб? Четыре? Пять? С легким стыдом она призналась себе, что не помнит. Со дня его смерти прошло уже больше десяти лет, но сколько точно? Пятнадцать? Шестнадцать? Интуитивно она чувствовала, что заплаканный мужчина в шезлонге – ее отец… но ведь отец упал с лесов и разбился в Чикаго еще до того, как мама вернулась с ней в Польшу, так что это не мог быть он! Тогда, может, это был дядя, а плакал он потому, что разговаривал с мамой о брате? Вот-вот она увидит дядю и сможет его спросить. От нарастающего волнения ее трясло почти как в лихорадке. Точно ли он умирает? Что с ним? Рак? Почему мама никогда не вспоминала о дяде? Почему они разорвали отношения?

Алиса толкнула калитку в стене, увитой засохшим плющом, сделала несколько шагов и застыла как вкопанная. Сад был полон людей. Одетые в черное, все больше старики, они, сбившись в несколько тесных кучек, вглядывались в стену дома, скрытую до сих пор от глаз Алисы. Ее охватил неясный страх, невольно захотелось отступить, но она шагнула вперед и взглянула туда же, куда все. Через открытое окно несколько мужчин вытаскивали на улицу белый гроб.

В тот же миг один из них повернул голову. Толкнул локтем старичка, державшего угол гроба, и что-то ему шепнул. Тот оглянулся, заметил Алису и широко улыбнулся.

– Барышня Алиса! – воскликнул он, отпуская гроб.

Должно быть, он хотел подойти к девушке, но ему это не удалось: при его словах остальные мужчины у окна тоже обернулись в ее сторону. При этом они, вероятно, на долю секунды ослабили хватку: гроб, который изнутри дома как раз сильно толкнули, внезапно дернулся вперед и ударил старичка в затылок. Старичок упал, гроб опасно накренился. Несколько человек кинулись на помощь, но не успели они добежать, как гроб получил еще один толчок, настолько сильный, что выскочил из окна, словно снаряд, пущенный из катапульты, и грянулся торцом оземь. Какое-то мгновение фоб стоял почти отвесно, вбитый в вязкую почву, а затем лопнул, как перезрелый плод: украшенная скарабеями крышка полетела в одну сторону, днище – в другую, а плотно спеленатый покойник, негнущийся, как гробовая доска, свалился прямо на лежащего старичка.

Собравшиеся издали крик ужаса. Несколько женщин спрятали лица в ладонях, кто-то нервно захихикал. Тут старичок очнулся. Он неуверенно поднялся, сбросив с себя покойника – словно его и не заметил, – и, не обращая внимания ни на кровь, которая текла у него из затылка, ни на грязь на лбу и щеке, двинулся неверными шагами к Алисе.