Эллис Питерс
Роза в уплату
Весна 1142 года запоздала, холода затянулись на весь апрель и смягчились только к началу мая. Природа оживала медленно и как бы нехотя. Птицы держались поближе к жилью, выискивая места потеплее. Пчелы начали просыпаться очень поздно, и к тому же их надо было подкармливать, потому что зимние запасы в ульях вышли, а весенние цветы все еще не распустились. Ничего еще не сеяли — в этом не было никакого смысла: все равно семена сгнили бы в промерзшей земле или их склевали бы птицы.
Холод, казалось, сковал и людей, и их дела. Раздоры поутихли. На пасху, когда у короля Стефана прошел первый приступ радости по случаю освобождения, он совершил поездку на север, чтобы восстановить оборвавшиеся было нити своего влияния, но, вернувшись, заболел, да так тяжело, что по всей Англии поползли слухи о его близкой смерти, а его кузина и соперница, императрица Матильда, предусмотрительно поспешила перебраться со своими присными в Оксфорд, где и стала терпеливо ожидать того времени, когда слухи оправдаются. Однако Стефан упрямо отказывался умирать и к концу мая решительно пошел на поправку. В первых числах июня заморозки прекратились. Пронизывающий ветер сменился умеренным бризом, выглянуло солнце и своими лучами принялось поглаживать землю, словно теплой ласковой рукой. Семена в земле ожили, на поверхность пробились зеленые стрелки, и вдруг море цветов — золотых, пурпурных, белых, расцветших тем более пышно, что им пришлось так долго ждать, — залило сады и луга. Ликуя и торопясь, люди начали запоздалый сев. А король Стефан поднялся с постели, словно великан, разорвавший оковы какого-то злого наваждения, выздоровел и перешел к энергичным действиям: он обрушился на портовый город Варегем, самый восточный из тех, куда могли добраться корабли его врагов, и без особых усилий захватил и город, и замок.
— А теперь снова двигается на север в сторону Сайренчестера, — рассказывал Хью Берингар, окрыленный новостями, — чтобы один за другим занять аванпосты императрицы, если, конечно, сумеет сохранить прилив энергии.
Это был фатальный порок короля, отчаянно мешавший ему в военных действиях, — у Стефана не хватало выдержки, и, если сразу добиться желаемого не удавалось, он снимал осаду через три дня и, без пользы расточая силы, отправлялся осаждать какую-нибудь другую крепость.
— Может, все еще кончится неплохо! — с надеждой заключил Хью.
Тем временем брат Кадфаэль, мысли которого были заняты гораздо более мелкими, но не менее важными вопросами, разглядывал свои грядки в травном саду, при этом носком сандалии он ковырял землю, потемневшую и ставшую значительно мягче после прошедшего утром хорошего дождя.
— По всем правилам морковь следовало посеять месяц назад, — задумчиво произнес он, — да и первая редиска будет деревянной и сморщенной, как старая кожа, но потом мы, возможно, получим что-нибудь более сочное. К счастью, пока пчелы спали, деревья не зацвели, но все равно урожай в этом году будет плохой. Все задержалось на четыре недели, впрочем, природа как-то умеет нагонять. Варегем, говоришь? И что Варегем?
— Стефан взял его. Город, замок и порт — вообще все. Роберту Глостерскому, который ушел оттуда всего десятью днями раньше, это как плевок в лицо. Я тебе не говорил? Известие пришло три дня назад. В апреле императрица встречалась со своим братом в Дивайзисе, и, похоже, они решили, что сейчас самое время мужу этой леди проявить некоторую заботу о ее делах и лично прибыть сюда, чтобы помочь ей наложить лапу на корону Стефана. Они отправили к Джеффри в Нормандию послов, но тот отослал их обратно, заявив, что, разумеется, готов на все, но люди, которых к нему прислали, ему незнакомы, он не знает ни их имен, ни их репутации и отказывается иметь дело с кем-либо, кроме самого графа Глостерского. Если Роберт не приедет, передал Джеффри, посылать кого-нибудь другого бесполезно.
Кадфаэль тут же оторвался от созерцания вялых всходов.
— И Роберт дал себя уговорить? — спросил он с изумлением.
— Очень неохотно. Он боится оставить сестру, боится доверить ее людям, которые едва не бросили ее после Вестминстерской бойни, да и вообще, я сомневаюсь, что он тешит себя надеждой добиться чего-нибудь от герцога Анжуйского. И все же он позволил себя уговорить. И отчалил из Варегема. Но теперь он столкнется с большими трудностями, когда захочет вернуться. Ведь порт в руках короля. Это был хороший, решительный бросок. Если бы только Стефану удалось удержать город!
— Мы отслужили мессу по случаю выздоровления короля, — рассеянно заметил Кадфаэль и выдернул длинный осот, выросший на грядке с мятой. — Отчего это, скажи на милость, сорняки растут втрое быстрее растений, за которыми мы заботливо ухаживаем? Три дня назад здесь было чисто. Если бы так же всходила капуста, я бы уже завтра прорядил ее.
— Разумеется, ваши молитвы укрепят решимость Стефана, — промолвил Хью, хотя в голосе его не было надлежащей убежденности. — Тебе до сих пор не дали помощника? Пора бы уже. В это время тебе трудно управиться одному.
— Сегодня утром на собрании капитула я настоятельно просил об этом. Кого мне предложат, понятия не имею. У приора Роберта есть два-три юноши, которых он охотно сбыл бы с рук и передал мне. К счастью, те, кого он недолюбливает, обычно оказываются смышленее других. Может, мне еще повезет с помощником.
Кадфаэль распрямил спину и постоял, глядя на свежие грядки и только что засеянное поле, спускавшееся по склону к Меолу. Монах с удовольствием вспоминал тех, кто в последние годы помогал ему тут, в травном саду. Высокий, миловидный и беспечный брат Джон, который оказался в монастыре по ошибке, а потом ушел из него с общего согласия и уехал в Уэльс, поменяв роль брата на роль мужа и отца. Брат Марк, который вступил в обитель шестнадцатилетним пареньком, малорослым, полуголодным. Он был сиротой, робким и тихим, и с детства познал дурное обращение, а вырос в зрелого, спокойного и ясного духом человека, и его желание стать священником никого не удивило. Кадфаэлю до сих пор недоставало брата Марка, который теперь служил в домашней капелле епископа Личфилдского и был уже дьяконом. А после Марка — брат Освин, бодрый и уверенный в себе, с сильными руками. Сейчас он на год ушел служить в приют святого Жиля, что на окраине Форгейта.
«Интересно, кто следующий? — подумал Кадфаэль. — Облачите дюжину юношей в одинаковые грубые черные рясы, выбрейте им тонзуры, пусть они день за днем, год за годом ведут одну и ту же жизнь, все же они останутся разными, каждый по-своему неповторим. И слава богу!»
— Кого бы тебе ни прислали, — сказал Хью и улыбнулся, шагая рядом с Кадфаэлем по широкой тропинке, огибавшей рыбные пруды, — к тому времени, как он уйдет от тебя, это будет совсем другой человек, уж ты постараешься. Зачем им отдавать тебе, скажем, Руна, милого и наивного, как святой? Это уже готовый монах, таким он и родился. Ты получишь какого-нибудь сомневающегося, упрямого и неотесанного детину, коего надо еще сформировать. Правда, форма не всегда получается та, которую ждали, — добавил Хью, коротко усмехнувшись, и искоса глянул на своего друга.
— Рун взял на себя попечение над алтарем святой Уинифред, — возразил Кадфаэль. — Он испытывает к ней собственнические чувства. Сам делает для нее свечи и берет у меня пахучие эссенции, желая сделать свечи благовонными. Нет, Рун сам нашел себе занятие, и незачем вставать у него на пути. Он и она — они позаботятся друг о друге.
Хью с Кадфаэлем перешли мостик через ручей, питавший пруды и мельницу, и очутились в розарии. Подрезанные еще осенью кусты подросли очень мало, однако первые бутоны начали наконец набухать, и из зеленой оболочки стали проглядывать красные и белые полоски.
— Теперь они скоро раскроются, — с довольным видом заметил Кадфаэль. — Им нужно было только тепло. А то я уж было стал сомневаться, получит ли вовремя вдова Перл свою ренту в этом году. Но если эти наверстывают упущенное, то и ее белые, наверное, не отстанут. Грустным выдался бы год, если бы розы не зацвели к двадцать второму июня!
— Вдова Перл? Ах да, в девичестве Вестье! — отозвался Хью. — Как же, помню! Значит, это происходит в день перенесения мощей святой Уинифред? Сколько лет прошло, как аббатство получило этот дар?
— В этом году мы четвертый раз принесем вдове плату — одну белую розу с куста возле ее старого дома, и вручить цветок надо в день перенесения мощей святой Уинифред…
— Мнимого перенесения, — ухмыльнулся Хью. — Ты хотя бы покраснел, говоря о нем…
— Я и краснею, но при моем цвете лица кто это заметит? — Лицо у Кадфаэля и впрямь было красно-кирпичного оттенка, обветрившееся за долгие годы жизни под открытым небом… на Востоке, равно как и на Западе. Загар настолько въелся в кожу, что зимой она лишь слегка тускнела, а летом, как правило, снова начинала лосниться.
