Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов

Очнулась глубокой ночью, испугавшись, что проспала. Глянула на часы, висевшие над кроватью: полтретьего.

«Совсем разваливаюсь. Нервы ни к черту».

Сигареты еще вчера все вышли, пришлось разжиться мужскими. Втиснув одну в мундштук, закурила, встав у окна. Там было белым-бело, пусто и полосато: сперва накатанная снежная дорога, лес, далее снова — гладкий, как стекло, заснеженный луг, потом снова деревья, деревья, и за ними поблескивает железная дорога, единственным выходом и итогом.

Она привычно размечталась, потягиваясь: «Взять бы билет на поезд куда-нибудь далеко-далеко, на край света, Хабаровск или, там, Улан-Удэ… Ничего, глядишь и поедешь, да еще и без билета, в полосатой робе».

Как же ярко сверкает снег под полной луной, аж глаза режет…

Ан нет, не тень это, не блик. Это он там стоит, в знакомом пальто, в своей распрекрасной шляпе, смотрит прямо в окно, закинув голову, и как зло, глумливо поблескивают на свету очешные стеклышки.

Она вздрогнула от рыжей макушки до пяток, отпрянула от окна, спиной прижалась к стене, зажмурилась — и все-таки как гибельно, неодолимо тянуло глянуть снова.

«Прекрати, глупо», — и немедленно высунула нос, очень осторожно, точно из-за бруствера.

Разумеется, не было никого под окнами.

«Показалось. Наверное, тень от еловых лап да нечистая совесть».

Он, подобравшись со спины, как всегда неслышно, обнял, поцеловал, шепнул на ухо:

— Отстреливаемся?

— Все шутишь! — И все-таки на сердце заметно полегчало, стало куда спокойнее.

Такой уж он человек, действенный, как веронал. Вздохнув, закинула руки ему на шею, прижалась, спрятав лицо на груди:

— Уедем? Давай, а?

— Куда же?

— Все равно, главное, чтобы далеко-далеко. Папы больше нет, некому за меня заступиться. А ты можешь. Ты же все можешь, правда? Я не вынесу так больше.

Он, целуя мокрые глаза, шептал:

— Золотая моя, куда ж мы все бросим, на кого? Иван-дурак куксится, как бы не натворил чего, а бежать просто так — себя же оговорить. Ну а твой…

— Не говори про него. Он меня убьет.

— Ох. Что ты. Он занят лишь тем, чтобы денежки распихивать по кубышкам. Да и почитает себя великим комбинатором, Макиавелли, так просто он мараться не будет…

— О меня? Спасибо, — фыркнула она и попыталась оттолкнуть, но он держал крепко. Голос его изменился, стал повелительным:

— Довольно. Успокойся, соберись. Что на тебя нашло?

— Боюсь. Я знаю, ты хочешь меня бросить. Я была тебе нужна как выход на папу, на мужа…

— Ох. Глупая ты, глупая.

Чуть оттолкнув ее от себя, он пошарил в тумбочке и вынул коробочку, обтянутую зеленым бархатом:

— На́ вот.

— Что это? — всхлипнула она, но в заплаканных кошачьих глазах уже заискрило, слезки, как бы сами втянувшись, высохли.

— Думал на Новый год подарить. Да вот не терпится узнать, угадал я с цветом?

Она, открыв крышечку, опешила.

— Да ты с ума сошел! Пусти.

Но он уже орудовал, бережно, умело вдевая сережки в мягкие мочки:

— Тс-с-с, не дергайся, уши оборву. Вот, теперь смотри, — и, включив бра, развернул ее к зеркалу.

В нем отразилось очаровательное, пылающее от удовольствия молодое, но уже тронутое временем и горем личико, в обрамлении небрежно рассыпавшихся рыжих кудряшек. Над все еще свежим ртом красовалась бархатная нежная мушка, но наметилась боковая складка, и один край уже пополз вниз, сияли прозрачные зеленые глазки, под которыми уже лежали глубокие тени. И свежие изумрудные блики от сережек лишь подчеркивали следы увядания.

— Какая красота…

Он обнял ее, любуясь:

— Угадал. Смотри, как играют на свету. И в жизни никто не догадается, что это не бутылочные осколки.

— А что же? — не подумав, спросила она и застеснялась.

— Изумруды, моя прелесть. Теперь спать, а то с утра некрасивая будешь.

— И ты меня разлюбишь?

— Обязательно. Мигом в койку.

В последнее время Колька Пожарский начал серьезно подозревать: то ли что-то сломалось в земном порядке, то ли грядет грандиозный шухер. Ибо мировая тельняшка приберегала для его семейства исключительно белые полосы, что всегда подозрительно.

О спиртном батя абсолютно позабыл, добросовестно, безропотно трудился на своем скромном месте: сторожем в промтоварах. Однако при этом в свободное время дни и ночи просиживал над литературой: изучал, подсчитывал и чертил. В паре случаев подкинул интересную идею по металлообработке, так что в итоге простым изменением угла приложения удалось ускорить процесс и улучшить.

Даже вечно всем недовольный мастер Семен Ильич восхитился: тут на патент, не меньше. Отец лишь улыбался: никакого смысла в формальностях и волоките он не видел никогда, считая, что наградой должна быть не бумажка в рамочке и даже не премия, но сама работа.

Главврач Шор, Маргарита Вильгельмовна, поставила Антонину Михайловну перед фактом: с понедельника вы — старшая над медсестрами. И как-то так само получилось, что никто не возражал, то есть недовольных не было.

Наташка — теперь первоклашка — тоже пристроилась, как солидно заявляла сама, «в медицине». После школы бежала к маме, управившись со своими крючками-прописями, облачалась в белый халат, специально подрубленный по ее коротышечному росточку, и хлопотала. Помогала при смене белья, раздаче питания и без капризов драила не только посуду, но и места общего пользования. Теперь и не узнать вечную плаксу: что бы ни делала, она не проявляла ни тени недовольства. Невыносимая Наташка превратилась в настоящее золото, а то и со впаянными алмазами мамкиного наследства, терпением и трудолюбием.

У самого Кольки все шло без сучка-задоринки, он уже почти верил: скоро непременно удовлетворят и его ходатайство на условно-досрочное. Правда, незаменимый Сорокин, который всегда мог подсказать, куда, что да как писать, загремел в больничку, далеко в центре, и пока неясно, когда вернется.

Пожалуй, это самое плохое событие за последнее время. Главное, ничего не предвещало: только-только сидел капитан, копался в бумагах — и вот побледнел, глаза завел и опал, как озимые. Прибывшая на «Скорой» врач сориентировалась немедленно: у нас не откачаем, срочно везем в Семашко. Поспели вовремя, откачали, руки-ноги двигаются, разговаривает внятно, слюни не текут — и то хлеб, есть надежда.

«Ничего, наше от нас не уйдет», — рассудил Колька. Пока же можно с полным правом наслаждаться тем, что есть: отличным снегом, морозом и предвкушением небольшого забега в хорошей компании. Как раз есть время проглотить что-нибудь и подправить смазку новехоньких лыж.

Дома, кроме отца, не