В гостиной, завершая партию, недовольный Реми де Шатегонтье раздраженно подвёл печальные итоги вечера:
— И в пух продулся, и вдовушка досталась Габриэлю…
Глава 6. «Чтобы бедная девочка не утонула в слезах в мире ином, не нужно проливать слишком много слёз в этом…»
Задворки Коммерческой биржи, большого здания с круглым куполом в западной части Ле-Аль, где торговали зерном, в эти дни кишели народом. К югу от Форума, в сквере Невинных, возле фонтана, украшенного скульптурами нимф работы Гужона, весь день толпились зеваки, с любопытством заглядывали за кладбищенскую ограду и перешептывались о подробностях жуткого преступления.
Выяснились новые обстоятельства, делавшие это из ряда вон выходящее убийство настолько странным, что полицейские просто разводили руками. Казалось, это дело рук бесплотного дьявола, спустившегося на землю. Никто не видел девицу после бала, никто не знал, куда она могла пойти, никому не было известно ничего, что проливало бы свет на это преступление. Вокруг кладбищенской скамьи не было никаких следов, а когда по предложению сержанта Филибера Риго привели полицейского пса по кличке Рокамболь, никогда ранее не терявшего следа, огромный дог, понюхав труп и землю вокруг, вдруг прижал уши к голове, присел на задние лапы и отчаянно завыл — утробно и жалобно. Он не только не взял след — его невозможно было заставить сдвинуться с места. Этого мало. Когда чертова пса все же доставили обратно в полицию — он весь вечер громко и надрывно скулил, а наутро издох!
Тело злосчастной девицы было осмотрено не только полицейскими, но и знаменитым Жерменом Пишо де Ла Мартиньером, первым лейб-хирургом короля. Последний мог считаться не только медиком, но и философом, ибо привык весьма философски относиться к вопросам жизни и смерти, что не помешало, правда, ему самому далеко перешагнуть в дальнейшем за восьмой десяток. Опыт медика был значителен, но и его потрясло увиденное. Дело в том, что лицо убитой, хоть и носило следы поругания, было всё же нетронутым и достаточно свежим, жалкие же телесные останки на скелете казались иссохшими и обескровленными, словно несколько дней сначала находились в воде, а после были высушены. Но с учетом того, что девицу видели всего за три дня до нахождения трупа живой и невредимой, это было нелепостью. Он высказал предположение, что тело было освежёвано и облито кислотой, но отказался даже предположить, какой именно. При этом на спине девицы был словно по трафарету вырезан крест. Но об этом полицейским было приказано не распространяться.
Лейб-медик его величества развёл руками.
Нельзя сказать, что гибель мадемуазель де Монфор-Ламори была обойдена молчанием общества. Нет. О ней говорили. Но все разговоры исчерпывались констатацией уже известных фактов и выражением ужаса от случившегося.
На следующий день, побывав с соболезнованием в доме убитой горем матери, Жоэль де Сен-Северен застал там многих придворных, людей знатнейших, немало своих друзей по колледжу, двух принцесс — Анну-Генриетту, рассудительную и весьма милую девицу, и Викторию, особу с прелестной наружностью, смуглым лицом и большими ласковыми глазами, а также почти всех вчерашних гостей маркизы де Граммон.
Дом был погружен в глубокий траур. Заплаканные глаза, как заметил аббат, были даже у горничных и лакеев. Погибшую молодую госпожу в доме вспоминали тепло, с любовью, кормилица же мадемуазель Розалин при известии о её гибели, упала в обморок, и до сего часа не приходила себя, горестно стеная в горячечном бреду. Мать Розалин, Элиза де Монфор-Ламори, едва держалась на ногах, её заботливо поддерживали Ремигий де Шатегонтье и Шарло де Руайан, то и дело протягивая несчастной нюхательную соль. Гробом занимались Одилон де Витри, два его сына и Габриэль де Конти. Тело бедняжки было укутано в несколько слоев саваном, в гробу лежали белые розы, на голове покойницы белел венчик флердоранжа, подчеркивая восковую желтизну всё ещё прекрасного юного лица.
Аббат осторожно протиснулся в толпе к Роберу де Шерубену, покрасневшие глаза которого выдавали бессонную ночь. Робер был подлинно болен, его трясло в ознобе, дышал юноша со странными хрипами. Заметив де Сен-Северена, несчастный протянул к нему трясущиеся ледяные руки, и аббата почти до слёз растрогал этот жалкий и доверчивый жест.
— Боже мой, Робер, вы совсем больны…
Тот утомлённо кивнул.
— Не могу уснуть. Всё время, как в бреду — тот, наш последний разговор…
— Она сказала что-то, обеспокоившее вас, Робер?
Де Шерубен устало смежил веки.
— Я думал об этом… но нет. Подумать только, она сказала, что в День поминовения пойдёт в храм, помянет родных, отца. И вот — всего три дня спустя…я поминаю её.
Аббат слушал бедного юношу, глядя в глубину сумрачного зала, где на длинном постаменте стоял чёрный гроб. Пришедшие, и это было заметно, выражали соболезнования матери торопливо и растерянно, стараясь ограничиться уместными короткими фразами и предложениями помощи. Мужчины, назначенные распорядителем церемонии, уже вынесли венки и церемониймейстер собирался отдать приказ о выносе гроба, но тут вошли новые соболезнующие, и ему пришлось чуть помедлить. Наконец гроб был поднят. Шесть мужчин двинулись к дверям, — и тут первый из них неожиданно споткнулся о кончик завернувшегося ковра, второй не удержал равновесие, и неуклюжий гроб тяжело ударился о дверной косяк. Слетела крышка. Все замерли.
Это была подлинно дурная примета. В толпе зашептались, что покойница хочет «зацепить» с собой на тот свет кого-то из родни. Впрочем, глядя на несчастную мать, все понимали, что она и впрямь едва ли задержится на этом свете. Гроб опустили, потом хотели продолжить вынос, но тут Люсиль де Валье покачнулась, вскрикнула, и медленно упала на пол. Её подхватил стоявший рядом де Сериз. Побледнела и Аврора де Шерубен. Брат кинулся к ней и застыл. Глаза Розалин, на которых почти час покоились медные монеты, распахнулись, обнажив остекленевший мертвый взгляд. В толпе зашептались, что этим подлинно не ограничится, ибо умершая «высмотрела себе компанию на тот свет…»
С приближением времени панихиды церковь Сент-Эсташ наполнилась людьми. Первые ряды справа были отведены для семьи покойной, закрытый гроб во время службы, убранный цветами, был установлен на чёрном пьедестале. Пожилой священнослужитель с хористами прошёл через главный вход. Начиналась панихида. Аббат Жоэль заметил, что Лоло де Руайан, суетящийся вокруг тетки, выглядит словно с похмелья, Габриэль де Конти казался сонным и точно переевшим на обильной трапезе, у Тибальдо ди Гримальди то и дело перекашивалось лицо — он поздно лёг, не выспался и теперь пытался скрыть зевоту.
Духовенство окружило гроб, из глубины алтаря раздался «De profundis», исполняемый невидимыми певчими. Все замерли. Отец Жоэль, обернувшись на присутствующих, подумал, что литургия словно очищает нечестивость этих лиц, то и дело проступавшую и коробившую его. Все въявь тяготились и недоумевали, думали лишь о том, как бы побыстрее отбыть тягостную повинность, налагаемую светским долгом или родственными узами.
Стоя в этом чужом для него храме, аббат печально следил за вереницей красных и чёрных ряс, белых стихарей, шествовавших из глубины полукруглой апсиды. Увлекаемая высоко поднятым крестом, процессия двигалась медленно и безмолвно. Издали в смешении света, падавшего сверху, с огнями, зажженными на престоле, горящие свечи в руках клира как бы исчезали, и казалось, что священники идут, подняв к небу пустые руки, указывая на звезды, сияющие над их головами на куполе.
Священнослужитель в пылающем кольце свечей возглашал могущественные молитвы. Церковь заклинала Господа даровать прощение этой бедной душе: «Νοn inters in juducium cur servo tuo, Domine!..» После «Аmеn», пропетого всем хором в сопровождении органа, из безмолвия поднялся голос — словно от имени несчастной убиенной: «Libera mе…»
Хор продолжал древнюю песнь, в коей пламенел голос, возвещавший, что Грозный Судия, когда распадутся времена, приидет среди молний и покарает мир. «Сколь мало сохранилось того, чему поклонялись ушедшие столетия, горестно думал про себя аббат, но, слава Богу, уцелели священные строки псалмов, что поются теперь безучастными голосами и мысленно повторяются ничтожными сердцами, но как слова эти сами собой трепещут, молят о пощаде, исполненные самодовлеющей силы, неотчуждаемой красоты, мощной незыблемости веры…»
Священник обходил гроб, кропил его жемчужинами освященной воды, осенял страждущую, плачущую душу, утешал и как бы укрывал своей мантией, снова ходатайствуя, чтобы после столь мученической кончины Господь дал несчастной душе обрести спасение вдали от житейской суеты в обители вечного упокоения. «Господи, исторгни её из врат адовых!..» Боязливый, нежный и жалобный «Аmen» затих, казалось, душа отлетела и в наступившем гробовом молчании осталась лишь жалкая шелуха пустой скорлупы…
