– Ой, Миша! Вы такой бледный! Да что с вами?
– Отстань, дура! – прошептал Мишель, повернувшись к своей новой знакомой.
За стеклами очков Зоя увидела такие страшные глаза – пустые, бешеные, затравленные, – что инстинктивно шарахнулась в сторону и побежала по палубе, еще сама не зная куда, и удивленные туристы уступали ей дорогу.
Наконец было выломано цементное дно, распавшееся на куски, и из чрева чугунного льва выпал продолговатый предмет, завернутый в кусок зеленой фланели.
– Разверните, – приказал Арчил Табадзе.
В руках рабочего грузового трюма оказался большой золотой кубок. На его боку стремительно неслись на конях всадники с пиками наперевес.
– Все, – объявил Миров. – Арестованных и содержимое контейнеров – в машину.
Теплоход «Сергий Радонежский» отошел от пирса в свой первый круиз в одиннадцать часов пять минут, победным басовитым гудком возвестив о вожделенном миге. На верхней палубе духовой оркестрик грянул Государственный гимн Российской Федерации. На всех палубах кричали «Ура!», обнимались и целовались (только Зоя плакала в своей двухместной каюте; рядом, за стенкой, продолжал храпеть ее шеф, глава фирмы «Сервис-дом»); хлопали пробки шампанского, прозрачное вино пенилось в бокалах. Да здравствуют странствия!..
Глава 49
Магическая сила «Золотой братины»
Москва, 23 августа 1996 года
Миров, Табадзе и Любин стояли перед огромной витриной, под бронированным стеклом которой во всей своей могучей, таинственной, зловещей и магической красоте была выставлена «Золотая братина». Весь сервиз! Включая то блюдо, которое через четверть века после кончины графа Алексея Григорьевича Оболина наконец заняло свое место. Тишина наполняла залы музея – он был уже закрыт. Завтра этот подвальный зал вновь примет посетителей.
– И все-таки я не могу поверить… – прошептал Иван Кириллович. – Я не все понимаю… Как? Что?
– Я тоже кое-чего не понимаю, – сказал Миров и покосился на своего заместителя.
Арчил усмехнулся.
– Что же, давайте зададим друг другу вопросы, – предложил он. – Расставим точки над «i».
– У меня в кабинете как раз для этого случая припасена бутылочка отличного французского коньяка, – сказал Любин. – Принимается?
Они расположились в директорском кабинете. Закуской было соленое печенье, коньяк разлит в хрустальные рюмки.
– Простите, мои дорогие! По праву хозяина первый тост мой. За вас! За то, что в России есть такие сыщики. За то, что вы сумели… – Дальше директор музея ничего не мог выговорить от волнения.
Они чокнулись и выпили. «Этот тост за Арчила», – подумал Миров.
– А теперь мы слово предоставим Арчилу Тимуровичу и зададим вопросы, если они появятся.
– Они, конечно, появятся! – Иван Кириллович нетерпеливо потер руки.
– Ну, хорошо… – Табадзе встал и принял свою излюбленную позу: облокотился на спинку стула и стал слегка покачиваться. – Я сначала нарисую упрощенную схему. События в ней будут развиваться в хронологической последовательности. Кстати, Иван Кириллович, без ваших трех архивных папок с историей «Золотой братины» мы вряд ли вышли бы на похитителей. Итак… Никита Никитович Толмачев достаточно рано понял, что ему может не хватить жизни, чтобы получить в свою собственность «Золотую братину» – смысл и цель его существования. Ему нужен был наследник, продолжатель. Вы знаете, каким образом он появляется. Сын! Его, толмачевская кровь. Никита не доверяет Дарье, поэтому им придумана и, очевидно, блестяще исполнена трагедия с рождением мертвого младенца. И живого мальчика, нарушив семейную традицию, он называет Василием, а не Никитой. А Василий Никитович восстанавливает традицию, окрестив своего младшего сына, лжевнука графа Оболина, Никитой. Василий получает весьма характерное воспитание – прусская солдатская закваска, русский лицей. Что было дальше в судьбе Василия Никитовича, мы не знаем. Но совершенно ясно, что, оказавшись в Ла-Пасе, в Боливии, он окончательно понимает: сервиза он больше никогда не увидит, только сын сможет продолжить борьбу за него. Думаю, еще в Европе, во время войны, он юноше Василию поведал историю «Золотой братины» и, судя по тому, каким мы узнали в конце жизни Василия Никитовича, заразил его своей страшной болезнью…
– Прошу прощения, – спросил Любин, – вы сказали: в конце жизни…
– Разве вы, Иван Кириллович, не знали? Врачи так и не смогли вытащить Василия Никитовича. Обширный инфаркт. Он умер, не приходя в сознание. Кремирован в Питере, поскольку в Москве мы, естественно, не смогли отыскать его родственников.
«Сколько смертей уже сейчас вокруг „Золотой братины“», – подумал Любин.
– И уже тогда отец и сын обсуждают варианты похищения сервиза, сначала из Германии и России, потом, после войны, – из России. А Василий к отцу в Ла-Пас наверняка наезжал, и, думаю, не раз. Подтверждения этому есть, Иван Кириллович, в вашем архиве. Для нас важны два обстоятельства. Первое. Среди многих вариантов вывоза сервиза из России был план похитить его из Эрмитажа… Ведь при жизни Никиты Никитовича он был там, и в специальной литературе, за которой Толмачев, без сомнения, следил, есть на сей счет упоминание. Кстати, похищение из Эрмитажа уже безумство. Они все безумцы. Но это другая тема. Так вот, один из способов вывоза сервиза из России – ворота в усадьбе Оболиных в Ораниенбауме – полые чугунные львы. Об этом мог знать только Никита Толмачев. И от него тайну львов узнает его сын Василий Толмачев. Второе. Уже тогда Никита Никитович понимает, что сыну для будущего сложнейшего, требующего всей жизни предприятия нужны несколько человек, преданных ему до конца, нужна, как теперь говорят, команда. И она создается. Сколько в ней в ту пору было людей? Мы не знаем. От того набора до наших дней остался один человек – Ян Капаньский, он же ваш Никодим Иванович Воротаев. Теперь мы знаем, что пути пана Капаньского, уголовного преступника, ненавидящего Советскую Россию за расстрел отца, и Василия Никитовича пересеклись в Боливии в конце пятидесятых годов. К сожалению, мы не знаем подробностей. Можем только представить, дорисовать: Толмачеву тридцать пять лет, Капаньскому – двадцать один – двадцать два, его разыскивает Интерпол, тут поступает некое предложение, для натуры авантюристической – грандиозное.
– Давайте еще по рюмке коньяку? – предложил Любин. Выпили, не чокаясь, по второй рюмке.
– А дальше самое интересное. И трагическое, должен добавить… – Арчил Табадзе помолчал, что-то обдумывая. – Толмачев, он же господин Дунаев, владелец клуба и ресторана под названием «Емеля» в Ла-Пасе, лишается своего последнего сокровища – братины. Он арестован, объявлен военным преступником, что полностью соответствует действительности, боливийские власти выдают его советской стороне. Суд, приговор – высшая мера наказания.
– Он заслужил его, – жестко заметил Миров.
– Да, заслужил. И теперь главным действующим лицом затянувшейся исторической драмы становится его единственный сын, Василий. Через год после казни Толмачева-старшего Василий Никитович получает отцовское наследство. Да, Василий Никитович, представьте себе, уже с фамилией Дакунин. Видно, еще при жизни отца они решили поменять ему фамилию. Итак, Василий Никитович унаследовал все состояние отца: недвижимость, банковские счета. За один год он все распродал, средства со счетов в Боливии перевел в европейские банки и исчез.
– Как – исчез? – не понял Любин.
– Исчез из Боливии. И вынырнул он для нас с вами из небытия совсем недавно, двадцать пятого июля сего года, когда мы вышли на фирму «Амулет».
– Где же все эти десятилетия Василий Никитович жил? – спросил Миров.
– Думаю, в Европе. А в Россию он приехал года два, может, три назад, когда «день икс» осязаемо приблизился.
– Какой «день икс»? – спросил Любин.
– День возвращения в музей последнего предмета сервиза – блюда.
– Да откуда же мог знать об этом Дакунин?
– Вот! Мы подходим к самому главному. У Василия Никитовича три сына. Повторяю для вас, Иван Кириллович, Вениамину Георгиевичу я все это рассказал. А я узнал биографические сведения о нашем герое в Риме, у графини Екатерины Андреевны Оболиной. В графском доме двадцать лет назад появился молодой человек, Никита Дакунин, Никита Васильевич, якобы студент-первокурсник филологического факультета МГУ, диссидент, спасшийся от преследований КГБ, эмигрировав в Европу. Он оказался ровесником молодого графа Александра Петровича, появился даже с рекомендательными письмами. Он понравился всем – и старому графу Петру Алексеевичу, и графине, и их сыну. Был принят на работу, стал, если по-старинному, слугой молодого графа…
– Начинаю понимать! – перебил Любин.
– Да, Иван Кириллович, постепенно Никита Дакунин узнал все, что ему, по заданию отца, дóлжно было узнать. Главное – узнал дату, когда блюдо будет передано вашему музею, согласно завещанию Алексея Григорьевича Оболина, деда молодого графа. А что такое завещание существует, Никита Никитович знал из публикаций, в частности, вашего, Иван Кириллович, отца.
