Манускрипт египетского мага - Мари Тегюль

посередине, в глубоких блюдцах, мелко колотый сахар, и два фарфоровых чайника — один с заваркой и другой с кипятком. Петрус шепотом заказал еще сладостей — рахат-лукум и засахаренный миндаль. Занявшись чаем, Ник потихоньку стал оглядывать собрание. Тут были в основном почтенные горожане, но кое-где сидели и чиновники из администрации губернатора, из окружения наместника, и какие-то непонятные личности, похоже, что иностранцы. Нику показалось, что в углу комнаты сидит английский географ Генри Линч, которого он немного знал, но не хотел, чтобы тот его увидел. Но Линч был увлечен разговором со своим собеседником, художником Фетванджаном. Еще оставались и свободные места за столиками, к которым были наклонены спинками стулья, что, по-видимому, означало, что места заняты. Постепенно и эти места заполнялись. У стены, напротив двери, был сооружен небольшой помост. Но вот слуги перестали разносить чайники, негромкий гул, стоявший в чайхане, смолк, на помост вынесли две скамейки и вывели под руки слепого ашуга, за которым шел его аккомпаниатор с кяманчей в руках. Пока ашуга усаживали, Ник разглядывал его. Внешность ашуга была необычайно выразительной. Незрячее лицо пересекал глубокий шрам, который нисколько его не портил, а придавал мужественность. Черты лица были правильны и красивы. Архалук, рубаха со стоячим воротником, не была застегнута на все пуговицы, видимо для того, чтобы удобнее было петь, открывал красивую и сильную шею. Накинутая на плечи шерстяная аба не скрывала широкого разворота плеч. Вьющиеся волосы свободно ниспадали на плечи. Ник подумал, что ашуг скорее похож на воина, привыкшего иметь дело с мечом, а не с кяманчей.

И в этот момент он почувствовал своим развитым в ашрамах Индии чувством опасности, что его сзади кто-то пристально разглядывает. Продолжая делать вид, что он внимательно разглядывает ашуга, Ник осторожно вытащил правой рукой дорожное маленькое круглое зеркальце в кожаной оправе, которое всегда держал для подобных случаев за обшлагом своей куртки. Зажав зеркальце в руке, он начал поворачивать его так, чтобы было видно тех, кто сидел у него за спиной. В зеркальце были видны вполне добропорядочные носы и усы. Но чувство, что кто-то смотрит в упор на его затылок, усиливалось. И тут зеркальце поймало того, кто заставил Ника забеспокоиться. Ник на мгновение увидел в зеркальце бледное, слишком бледное для Кавказа лицо, безусое, с тонкими сжатыми губами и жестким взглядом темных глаз. Одного взгляда в зеркальце хватило Нику, чтобы запомнить это лицо. И в тот же миг чувство беспокойства оставило его — он уже был настороже. Но в тоже время память стала подсказывать ему — этот взгляд он уже видел, видел. Но где, когда? Ник решил отложить это до утра, когда отдохнувшие чувства сами подсказывали ему ответы на вопросы. Тем временем, уже все затихло, Евангул, так звали аккомпаниатора, ударил по струнам кяманчи и необыкновенный голос ашуга взмыл вверх, рассыпался под потолком чайханы и вырвался наружу. Слушатели замерли. Ашуг пел на фарси. Ник знал этот язык очень неплохо, как и грузинский и армянский. Поэтому он мог оценить не только и вправду совершенно необычайный голос певца, но и слова его песен. Вначале это была исключительно любовная лирика, причем певец переходил без всякого труда с одного языка на другой. Впрочем, для Тифлиса это было естественно.

Но слушатели знали, что коронным номером певца была баллада о курдском шейхе и о его любви к персидской девушке. В чайхане все слушали молча, оценивая мастерство ашуга. Но публика на улице была более эмоциональна. Там глаза были полны слез и после какой-нибудь особенно трогательной строки у всех вырывалось дружное «Вах!». Было уже далеко за полночь, когда вдруг певец, взяв себе кяманчу и сам себе аккомпанируя, запел:

Публика в чайхане разразилась аплодисментами. Пушкин здесь считался своим, кавказским поэтом. О его пребывании на Кавказе, в Тифлисе рассказывали до сих пор. Ник был поражен. Ашуг пел на чистейшем русском языке. Более того, кяманча в его руках превратилась в гитару и умело взятые аккорды прекрасно соответствовали мелодии романса. Ашуг был поистине великим талантом! А как он пел! Ничего подобного ни до, ни после, Ник никогда не слышал! Растроганные и расслабленные зрители не замечали времени. Всем хотелось, чтобы этот божественный голос никогда не замолкал.

Но вот, наконец, ашуг вышел из зала чайханы в соседнюю комнату. Все молчали и ждали. Когда он вошел снова, Ник заметил, что выражение его лица изменилось. Какое-то неуловимый оттенок боли появился на нем. Евангул пересел с помоста к зрителям. На помосте остался один ашуг с кяманчей на коленях. В чайхане и на улице наступила полная тишина. И ашуг запел. Это была дивная песнь любви.

Ашуг пел время от времени хрипнущим голосом о любви, предательстве, о сражении с подосланными убийцами на узкой горной тропе, о старом дервише, вылечившим тяжело раненого воина, о смерти возлюбленной, не выдержавшей ложного известия о гибели любимого. Пение было столь проникновенным, что даже зрители в чайхане не выдержали, у них на глаза наворачивались слезы. А галерка, то есть улица, балконы, плоские крыши окрестных домов, на которых расположились слушатели, рыдала навзрыд. Только горестное: «Вах, вах!» разносилось над городом. Ник был тронут до глубины души. Вся атмосфера этого необыкновенного вечера и гениальное пение помимо его воли подействовали на него, ибо это было истинное мастерство. Он наблюдал за ашугом. И увидел, как с последними аккордами песни по мужественному лицу ашуга полились слезы. Песнь кончилась. Несколько секунд ашуг сидел, не двигаясь, устремив куда-то вверх незрячие глаза. И зрители молчали, как завороженные. Но вот ашуг встал и тогда шквал аплодисментов обрушился на него. С большим достоинством ашуг поклонился и удалился в заднюю комнату чайханы. Тогда постепенно народ стал подниматься и выходить, переговариваясь и делясь впечатлениями. Только в этот момент Ник счел, что может оглянуться и поискать