Глава тридцать четвёртая
Домницкий слушал заметно невнимательно. Обежав глазами полутёмный зал, он отметил парня в гимназической каскетке, сдвинутой на лоб, сидящего в тени потрескивающей печи голландки, ощупал глазами сидящего у окна, со стороны улицы, прихлёбывающего что-то из миски человека, похожего на бродяжку, и стал с заметной неприязнью разглядывать детину с заплывшим лицом за стойкой. Тот что-то писал, что его явно не устраивало: бросал ручку, гонял костяшки на счётах, яростно скрёб рукой лохматый затылок и кривил губы в смешной гримасе. «Что, — усмехнулся Домницкий, — плохи дела? Ты бы лучше скатерти поменял на столах, русская свинья», — озлился Домницкий и не стал допивать в общем-то недурной на вкус, пахнущий тмином, хлебный квас. Сидевший по другую сторону стола, рослый, с жёстким выражением лица человек лет сорока, перехватив взгляд Домницкого, скривился недовольно, сжав губы.
— Нет, нет, Витек, я слушаю внимательно, — спохватился Домницкий. — Ты просто молодец. Я доволен, и ты получишь всё, как оговорено. С Зотовым ты устроил всё в лучшем виде. А где Ванда, Витек?
— Ванда? — насторожился Витек. — Она… в Вильне. А чего ты от неё хочешь? Она не знает деталей, ты можешь не беспокоиться на её счёт. А, Ярослав?
— Нет, нет, успокойся. Здесь всё ладно. Я знаю, что она дорога тебе. Я спросил просто так, из любопытства. Да. — Помолчав, Домницкий продолжил: — Не беспокойся, Витек, я очень доволен тобой. И с Зыхом у тебя всё отлично получилось. Обмануть меня хотел, курва!
Домницкий стукнул кулаком по столу. Успокоившись, продолжил:
— Теперь вот что. Слушай внимательно!
Разговор длился с четверть часа.
— Ты всё понял, Витек? — закончил Домницкий.
— Да! Не беспокойся, Ярослав, всё будет как всегда.
— Вот и хорошо, удачи тебе. А теперь иди. Я ещё побуду здесь.
Едва за Витеком хлопнула входная дверь, мимо Домницкого, обменявшись взглядом с ним, торопливо прошагал «гимназист» и скрылся за дверью, а из-за стола поднялся и двинулся к выходу, шаркая опорками, бродяга. Насторожившийся Ярослав, скользнув глазами по его лицу, отметил неестественно лохматые брови и поверх лежащих на воротнике тёмных волос другие, рыжеватые, сдвинутые видавшей виды, когда-то заячьей шапкой волосы парика. Решение, как всегда, пришло сразу. Выждав пару минут, Домницкий, положив перед заулыбавшимся хозяином «синенькую», очень ловко проскочив тёмным коридором мимо бочек и кулей, выскочил на задний двор, скудно освещённый луной сквозь низкие осенние тучи. Налетел на телегу со снятыми колёсами, больно ударился коленом и, перебирая руками редкие доски забора и матерно ругаясь, пошёл в поисках выхода. Он нашёл его у нужника, сразу за которым, прикрывая лицо от хлещущих веток, метнулся в сторону улицы, манящей светом тусклого фонаря. И, выбежав на неё, услышал в предночной тишине отчётливо звуки полицейских свистков и револьверных выстрелов, редких, один-другой, а потом зачастили. Домницкий, наклонившись, потрогал рукой колено, выпрямился, морщась, произнёс негромко: «Матка боска» — и пошёл, не торопясь, прихрамывая.
* * *
Ближе к зиме удлинились маршруты патрулирования побережья, и приходилось объезжать едва заметными тропами, поднимаясь со склона на склон среди нагромождения камней, рискуя сломать ноги лошади, сплошь залитые частыми дождями и петляющие участки, проложенные летом по болотистым низинам, заросшим камышом и кустарником. Далеко за Песчаный, одинокой тропой-дорогой, среди торчащих к небу, уходящих россыпью далеко в море скал, с прилепившимися кое-где лохматой кроной деревцами, до забытых богом эстонских хуторов с угрюмыми крепкими мужиками с белобрысыми шапками волос, с руками, даже издалека пахнущими рыбою, такими же, с крепкими икрами, женщинами и сбегавшими, терпеливо ожидающими от приехавших казаков сахарных леденцов детишками.
Долгой дорогой развлекались как могли, пели песни, в густых зарослях находили испуганных коз, нарвавшись однажды на одинокого секача, едва избегли неприятности от не умеющего шутить зверя, обсуждали появившиеся в последнее время слухи о возможной войне с Японией. Казаки всерьёз не принимали эту угрозу. Где им, поговаривали, узкоглазым, с лёгкостью надаём им по задам!
Погода второго месяца осени стала незавидной, с мелкими надоедливыми дождичками, иногда ветер с моря приносил пробирающий до костей холод и кратковременный град мелкой дробью. Возвращались с маршрута промёрзшими, с ногами, заляпанными грязью чуть не до колен, а ближе к Покрову поманила погода бабьим счастьем с багряными лесами, солнечными днями, голубым небом и летящими куда-то тонкими нитями паутинок.
За два дня до праздника открывшего калитку есаула едва не сбил с ног громадный, белый с жёлтыми пятнами, неизвестно откуда попавший во двор пёс. Не успевший от неожиданности испугаться, Евгений Иванович отбил попытку облизать физиономию, схватив его за ошейник. Не веря ещё чему-то, что шевельнулось в его груди, он в тревожном ожидании шагнул за угол.
А там стоял, широко расставив ноги, крепкий малыш и смотрел каким-то осторожным, недоверчивым взглядом серых глаз на есаула, до краёв переполненного счастьем.
— Димка, сын! — Евгений Иванович, упав на колено, протянул руки.
Малыш оглянулся на вышедшую из дома Анну, подумав, не выражая эмоций, шагнул вперёд. Евгений Иванович, обняв его, встал и прижал прильнувшую к нему, плачущую счастливыми слезами Аннушку. А потом во двор выскочил улыбающийся Александр, облапил его и затащил в дом. Пока Анна с Петровной хлопотали вокруг стола, Евгений Иванович, держа руки сына в своих, старался восстановить пошатнувшийся временем родительский авторитет. Но безуспешно. Упорный Димка не поднимал глаз выше пуговицы на груди отца, не поддаваясь на попытки незнакомого дяденьки нарушить устоявшийся порядок отношений. Александр пришёл на помощь раздосадованному брату.
— Дима, ведь это твой папа, па-па, понимаешь ты?
Дима отреагировал по-своему: набычившись, выдернул из отцовских рук свои и вернулся к Александру, оглянувшись на есаула с подозрением. Обиженная за Евгения Ивановича Анна принялась укорять несговорчивого, а Петровна, не примыкая ни к одной из сторон, испускала тяжкие вздохи и разводила руками:
— Ну надо же так, а?!
Устав, оставили было Димку в покое, согласившись с Александром: не будем спешить, всё решит время. И оказались правы. Димка, должно быть, осознав, что все, отвернувшись, оставили его с одиночеством наедине, вернулся к отцу и забрался на его колени. Отсмеявшись, сели за стол. Александр привёл за руку пытавшуюся уйти Матрёну Петровну, которая не хотела стеснять своим присутствием за столом семейной встречи. Пыталась отговориться скорой темнотой, а ей ещё
