Даже без бинокля я отчетливо видел колпак над одиноким палубным орудием крупного калибра.
— Лукас, — негромко окликнул меня Хемингуэй, — пожалуйста, займи свое место. Увидев исхудавшего парня в цветастом кресле на кормовой палубе, немцы волей-неволей будут вынуждены подплыть к нам и взять на абордаж. Такое зрелище не оставит равнодушными даже нацистов. Всем сделать спокойные лица. Мы не знаем, насколько сильны их бинокли.
Хемингуэй открыл дроссельные заслонки, передал штурвал Волферу, а сам соскользнул по трапу, чтобы помочь Роберто и Пэтчи протащить Бомбу через рубку и поднять ее на мостик. Фуэнтес принес автоматы и повесил их на ограждение мостика за ручки «колыбелек» из овчины. Сейчас яхта была развернута кормой к субмарине, верхний мостик прикрывал парусиновый тент, и с лодки невозможно было увидеть Бомбу даже в самый лучший бинокль. Хемингуэй и Фуэнтес возились с детонатором, устанавливая запалы и отгибая усики.
Внезапно я словно наяву представил, как Бомба поднимает «Пилар» на воздух и все мы отправляемся к праотцам из-за какой-нибудь оплошности.
— О господи, — сказал Гест, вновь оглядывая подлодку в двенадцатикратный бинокль. — Ну и громадина!
— Но она не увеличивается, — заметил Хемингуэй, беря бинокль и нацеливая его на подлодку. Минуту спустя он вернул бинокль Гесту. — Волфер, это нам не кажется. Она удаляется от нас. — Голос Хемингуэя был спокоен, но я почувствовал, что в его душе закипает гнев. — И не просто удаляется, а набирает скорость. — Он перегнулся через ограждение мостика и крикнул Фуэнтесу, который открыл люк машинного отсека и копался в двигателе. — Черт возьми, Грегорио, нельзя ли поддать ходу?
Щуплый кубинец развел руками:
— "Пилар" делает двенадцать узлов, Эрнесто. Это все, что можно из нее выжать, когда на борту столько людей и горючего.
— Коли так, придется швырнуть кое-кого в море! — рявкнул Хемингуэй и вновь отнял у Геста бинокль. Теперь на яхте не было даже видимости спокойствия. Патрик и Грегори встали на корме; Патрик — у правого борта с дряхлым «ли энфилдом», его младший брат в левом проходе с «манлихером». Оба скалились, будто волчата.
— Проклятие, — негромко произнес Хемингуэй. — Она уходит прочь от нас. Дистанция не меньше полутора тысяч ярдов. — Внезапно он рассмеялся и повернулся к Ибарлусии:
— Пэтчи, ты смог бы зашвырнуть Бомбу на полторы тысячи ярдов?
Игрок хай-алай широко улыбнулся, показав безупречные зубы:
— Ты только прикажи, Папа, и я попробую.
Хемингуэй стиснул его плечо. Напряжение, овладевшее всеми нами, начало ослабевать. Субмарина продолжала удаляться курсом на северо-северо-восток, и гладь утреннего моря нарушал только ее белый бурун.
И, словно по сигналу, все, кто был на борту — в том числе и я, — разразились цветистыми ругательствами по-английски и испански. Ибарлусия встал на корме, раздвинув ноги, подняв кулак, и кричал:
— Вернитесь и покажите, на что вы способны, желтые сукины дети!
Через пять минут подлодка превратилась в крохотную точку на северо-восточном горизонте. Восемь минут спустя она исчезла из виду.
— Лукас, — заговорил Хемингуэй, спускаясь с ходового мостика, — если хочешь, идем со мной вниз. Доложим по рации о подводной лодке, сообщим ее координаты, курс и скорость.
Может быть, где-нибудь поблизости плавает американский эсминец, либо они отправят самолет с Камагуэя.
Я отправился вместе с ним посылать радиограмму. Закончив передачу и повторив ее с десяток раз, Хемингуэй негромко сказал:
— В любом случае я не хотел сближаться с ней, ведь на борту Мышонок и Джиджи.
Я посмотрел на него. В крохотной рубке было тесно и душно, мы оба обливались потом. Мы услышали, как стих рев двигателей — Гест убавил обороты и положил яхту на первоначальный курс.
— По-моему, подводники тоже сущие дети, — продолжал Хемингуэй. — Черт возьми, нет ничего банальнее разговоров о войне. Шерман сказал о ней все, что возможно. Война — это необходимость... порой. Может быть. Впрочем, как знать, Лукас. Как знать.
Внезапно по трапу бегом спустились мальчики, гадая, вернется ли подводная лодка, надеясь, что это произойдет, и спрашивая, следует ли им в другой раз вести себя иначе.
Хемингуэй обнял сыновей за плечи.
— Вы оба действовали отлично, — сказал он. — Просто великолепно. — Он заговорил громче, изображая не то оратора, не то радиодиктора, не то Франклина Делано Рузвельта:
— Что же касается меня, парни, то кому-то придется занять мое место в битвах на берегах, в холмах и борделях. Нынешний день, седьмое декабря, навеки останется днем позора, который искупят мужчины помоложе. Черт побери, смешай мне джин с тоником, Джиджи. Мы возвращаемся домой.
Патрик отправился на учебу в пятницу, 11 сентября.
Грегори готовился навестить мать и оттуда уехать в школу 14 сентября. Я должен был вылететь с Кубы на Бермуды 12 сентября.
— Все мои парни разъезжаются, — ворчливо произнес Хемингуэй вечером в четверг, когда мы вернулись в Кохимар и в последний раз ставили «Пилар» на якорь.
Я не нашелся, что сказать, и лишь молча взглянул на него.
В пятницу вечером приехали доктор Сотолонго и хирург Альварес, чтобы осмотреть меня. Они посоветовали мне отдохнуть еще две недели, прежде чем трогаться с места. Я сказал, что уезжаю на следующий день. Врачи пожелали мне удачи и добавили, что снимают с себя ответственность за мою жизнь.
Хемингуэй предложил отвезти меня в аэропорт субботним утром.
— Хуан не выключает двигатель, когда едет под уклон, — заявил писатель. — Он понапрасну тратит мое горючее.
Путь до аэропорта Хосе Марти недолог, но Хемингуэй всю дорогу не закрывал рта.
— Том Шелвин вернулся в город, — сообщил он.
— Хм-мм...
— Нет, все в порядке. Оказалось, «Лорейн» все-таки был застрахован. Он не слишком расстроился. Он говорит, что собирается развестись, и в любом случае ему пришлось бы дать катеру новое имя.
— Это хорошо, — отозвался я. — По крайней мере, мне так кажется.
Несколько минут мы ехали молча.
— Я решил отказаться от руководства «Хитрым делом», — вдруг сказал писатель.
— Вы прекращаете операцию? — Я уже сроднился с «Хитрым делом». Доморощенный шпионский заговор сыграл для меня роль запального шнура.
Хемингуэй, прищурившись, посмотрел на меня:
— Нет, черт побери, не прекращаю. Мне и в голову не приходило такое. Просто я хочу больше времени уделять операции «Френдлесс».
— Гоняться за подлодками, — сказал я.
— Ловить подлодки, — поправил Хемингуэй. — Топить подлодки.
— Кто же будет заниматься «Хитрым делом»? — У меня мелькнула головокружительная надежда, что он хочет попросить меня остаться и взять руководство на себя. Господи, ведь я уже стал знаменит — разве Билл Донован и Стефенсон не вызвались проделать долгий путь до Бермуд, только чтобы встретиться со мной? А теперь еще и это. Я вдруг понял, что, запутав и сорвав операцию и получив три огнестрельных ранения, я тем самым совершил недурную карьеру.
— Я решил пригласить своего друга Густаво Дюрана, пусть берет «Хитрое дело» в свои руки, — произнес Хемингуэй. — Я уже рассказывал тебе о Густаво. Я объяснил Бобу Джойсу, что операцию должен возглавить настоящий профессионал.
Хемингуэй действительно упоминал о Дюране. Он познакомился с будущим капитан-лейтенантом Густаво Дюраном еще в Париже, когда тот был студентом консерватории, музыкальным критиком и композитором. Весной 1937 года Хемингуэй отправился в Испанию, а Дюран в ту пору командовал 69-м дивизионом в Торрехон-де-Ардосе и Лехесе к востоку от Мадрида. Они возобновили дружбу, и восхищение Хемингуэя музыкантом, который стал солдатом, достигло степени едва ли не преклонения. Он признался мне, что вывел Дюрана в качестве одного из персонажей своей последней книги «По ком звонит колокол». После майского визита Ингрид Бергман Хемингуэй рассказал, сколько сил он приложил, чтобы назначить Дюрана консультантом экранизации книги, но директор фильма Сэм Вуд до умопомрачения боялся «красной заразы» и отказался взять в штат испанца, хотя Дюран никогда не состоял в коммунистической партии. Тогда Хемингуэй отправил Дюрану, который переживал нелегкие времена, чек на тысячу долларов. Однако чек сразу же вернулся.
Внезапно заныла рана в моем левом боку, и только потом я осознал, что рана здесь ни при чем.
— Лучшего человека, чем Густаво, не найти, — продолжал Хемингуэй. — Я уже уладил все с Эллисом Бриггеом и послом Браденом, и Боб Джойс уже отправил секретное послание в Госдеп. Я решил сохранить это дело в тайне, поскольку не хочу, чтобы Эдгар Адольф Гувер пронюхал о нас.
— Ни в коем случае, — отозвался я.
— Сейчас Густаво в Нью-Гэмпшире, получает американское гражданство. Письмо Джойса и кое-какие шаги с моей стороны ускорят этот процесс. Я сообщил ему об этом телеграммой лишь позавчера, но совершенно уверен, что он примет мое предложение. Густаво творил чудеса в испанской разведке. Он прибудет сюда в начале ноября, а его жена присоединится к нему позже. Я отдам им флигель. Они поселятся там, и Густаво сможет направлять оттуда дела.
