Она состояла из порохового заряда с детонатором из связки ручных гранат, заключенного в металлический корпус с маленькими ручками, напоминающий мусорный контейнер, и могла — а, по словам Хемингуэя, обязательно должна была — снести ходовую рубку любой подлодки, оказавшейся в пределах досягаемости. Разумеется, «предел досягаемости» был невелик. После нескольких тренировочных бросков контейнера с песком и камнями вместо пороха и гранат выяснилось, что даже самые могучие атлеты, вроде Геста и Пэтчи, способны поразить цель на расстоянии не более двенадцати метров, и то если находятся в хорошей форме и при попутном ветре.
— Плевать, все в порядке, — проворчал Хемингуэй. — Мы настигнем субмарину, приблизимся к ней вплотную, чтобы она не могла отбиваться торпедами и пушками, и тогда ей от нас не уйти.
Однако в течение нескольких дней до отправления в прощальный круиз Хемингуэя и его сыновей видели в поле, вниз по холму от финки, за попытками изготовления различных модификаций гигантской катапульты из ветвей и старых водопроводных труб для повышения предела досягаемости Бомбы.
В первый день плавания Фуэнтес прервал обед криком:
— Ры-ыба! Папа! Рыба по правому борту!
В тот миг Хемингуэй стоял за штурвалом, жуя бутерброд, но тут же швырнул его за борт и соскользнул по трапу с ходовой рубки, едва гигантская рыба попыталась длинным рылом сорвать наживку с крюка. Писатель немедленно потянул за линь, и тот пронзительно запел, уходя в синюю воду Гольфстрима. Пока линь разматывался, Хемингуэй повторял:
— Один шимпанзе, два шимпанзе, три шимпанзе... — и на счете «пятнадцать шимпанзе» он подсек морское чудовище.
Он боролся с рыбой всего лишь восемнадцать минут, но это были поистине захватывающие минуты. Мы все разразились ободряющими криками, и доктор Сотолонго был вынужден напомнить мне о необходимости сохранять покой, чтобы мои раны и швы не разошлись. Марлин потянул на двести сорок килограммов, и я следил за тем, как Фуэнтес вырезал из огромной туши несколько филейных кусков, а остальное сбросил за борт в качестве приманки. Через двенадцать минут он вновь закричал:
— Рыба! Рыба!
Хемингуэй первым схватился за канат и на сей раз подсек добычу, сосчитав только до «пяти шимпанзе».
Борьба длилась намного дольше; марлин добрую сотню раз выныривал на поверхность великолепными прыжками, при виде которых мы таращили глаза, изумляясь красоте и мощи огромной рыбы и ее стремлению жить. Когда наконец Хемингуэй подтащил марлина к яхте, он велел Фуэнтесу выпустить рыбу на волю.
Грегори, Патрик, Гест, Ибарлусия и доктор Сотолонго запротестовали во весь голос, но Хемингуэй был непреклонен.
Пока Фуэнтес вынимал крюк, мальчики шумно возражали, требуя поднять марлина на борт, только чтобы сделать фотографии.
— Я уезжаю через три дня, папа, — произнес Патрик голосом, близким к рыданию. — Я хочу, чтобы у меня осталась память о нем.
Хемингуэй положил огромную ладонь на плечо сына.
— Ты запомнишь его, Мышонок. Мы все будем помнить его. Мы навсегда запомним его прыжки. Такую красоту нельзя запечатлеть на снимке. Уж лучше я отпущу марлина, верну ему жизнь и позволю наслаждаться ею, чем «обессмертить» его на шершавой бумаге. Лучшие мгновения жизни нельзя поймать и сунуть в карман. Единственный способ обессмертить их — это наслаждаться ими, когда они происходят.
Патрик согласно кивнул, но продолжал хандрить еще несколько часов, после того как большая рыба уплыла.
— Эта фотография отлично смотрелась бы на стене моей школьной спальни, — пробормотал он за ужином, когда мы уплетали стейки из марлина. Хемингуэй пропустил его слова мимо ушей и подал мальчику картофельный салат.
На второй день «Пилар» поравнялась с двадцатиметровой китовой акулой, которая нежилась на поверхности моря, следя огромным глазом за приближающейся яхтой, но не выказала ни малейшей тревоги или желания напасть на нас, даже когда Фуэнтес ткнул ее в бок багром.
— О господи, — сказал старший помощник. — Вот так громадина.
— Ага, — отозвался Хемингуэй. — Она почти в треть длины той подлодки, которую мы ищем.
Тем вечером мы встали на якорь у Конфитеса. Хемингуэй с сыновьями улеглись в спальных мешках на палубе над моей каютой, и сквозь открытый люк я слышал их разговор о звездах и созвездиях. Не дождавшись конца беседы, я уснул. Прошлой зимой Хемингуэй подарил Патрику дорогой телескоп, и теперь старший мальчик без труда отыскивал в небе Полярную звезду, созвездие Ориона и множество других звезд.
Следующее утро началось с неприятностей. «Пилар» наткнулась на подводный камень к западу от Конфитеса; Хемингуэй немедленно дал задний ход, но звук был устрашающий, и все мы в тревоге забегали по яхте, открывая люки и поднимая доски нижней палубы, чтобы посмотреть, не вызвало ли столкновение течь в корпусе. Повсюду было сухо. Во время суматохи я следил за Хемингуэем; на нем не было лица.
Как-то в начале лета малыш Грегори сказал: «По-моему, папа любит „Пилар“ больше всего на свете — после нас, разумеется; потом идут его кошки и Марта».
В конце концов мы немного воспряли духом, когда нас оторвал от завтрака крик Хемингуэя:
— Все на палубу, amigos! Вижу шхуну, кажется, она села на риф!
На самом деле шхуне ничто не угрожало; она не наткнулась на риф, а стояла на якоре рядом с ним. Это была «Маргарита» из гаванского порта, и Хемингуэй дружил с братом ее капитана. Экипаж судна ловил неводом рыбу. Писатель сразу отвез мальчиков на шхуну, познакомил их со шкипером и на весь день оставил сыновей помогать рыбакам; они обогнули риф кругом с длинной сетью, которую тянули три легкие плоскодонки. Мы рыбачили с «Пилар», наблюдая за тем, как экипаж и мальчики до вечера вытягивали бесконечную сеть; Патрик и Джиджи то и дело ныряли, чтобы отцепить ее от топляка или коралла. Когда улов наконец был извлечен на поверхность, вода вокруг рифа буквально вскипела от улепетывающих черепах и акул, а пойманные палометы, люцианы, барракуды и рыбы-парусники бились и извивались в прохладном вечернем воздухе Капитан «Маргариты» пригласил экипаж «Пилар» к ужину, и все, кроме меня и доктора Сотолонго, отправились в гости.
Доктор имел весьма странное для жителя Кубы обыкновение рано ложиться спать, а я выбился из сил уже оттого, что наблюдал за происходящим весь день напролет. Погружаясь в дрему, я слышал взрывы смеха на борту шхуны и множество длинных официальных тостов, которые Хемингуэй произносил на своем правильном, но слишком чопорном испанском.
Утром мы уже отправились в обратную дорогу, когда с ходового мостика донесся крик Уинстона Геста:
— Подлодка! Субмарина!
Пять секунд спустя Хемингуэй и мальчики взлетели на мостик, а остальные высыпали на палубу, вертя головами.
— Где? — осведомился писатель. На нем были изорванная в лохмотья футболка, шорты и его любимая кепка с длинным козырьком. Он больше не носил повязку на голове, но с кормовой палубы я видел выстриженные волосы там, где врачи приладили клочок кожи к черепу.
— Десять румбов справа по борту; она приближается, — доложил Гест, стараясь произносить слова по-военному хладнокровно, но его голос чуть дрожал от возбуждения. — Дистанция примерно тысяча ярдов. Она только что всплыла.
Хемингуэй на несколько секунд поднес к глазам бинокль, опустил его и спокойным тоном скомандовал:
— Всем занять места по боевому расписанию. Не торопиться, — добавил он. — Не совершать резких движений. Патрик, продолжай рыбачить. Вытягивай на борт все, что поймаешь. На подлодку не оглядывайся.
— У меня на крючке барракуда, папа, но...
— Держи снасть, Мышонок. Джиджи принесет тебе «ли энфилд». Грегорио, достань «ninos» и проверь масло в малом двигателе. Пэтчи и Роберто, будьте добры, сходите вниз и принесите сумку гранат и Бомбу.
Все напустили на себя безразличный вид, но, едва Грегори скрылся из виду, мы услышали, как он припустил во весь опор, мечась из стороны в сторону. Схватив старый «манлихер» матери и «ли энфилд» брата, он торопливо принялся заряжать винтовки, роняя патроны на палубу.
— Я спущусь вниз и возьму свою медицинскую сумку, — сказал доктор Герерра Сотолонго.
— Святой Иисусе! — воскликнул Гест, поднеся бинокль к глазам. У него отвалилась челюсть. — Эта штука размером с линкор! Что твой авианосец!
Я выбрался из своего привязанного кресла и облокотился о планшир, якобы наблюдая за тем, как Патрик вытягивает барракуду. Сощурив глаза, я присмотрелся к блесткам утреннего солнца на невысоких волнах и увидел субмарину. Она и впрямь казалась огромной. Из ее ячеистой надстройки и ходовой рубки белыми пенистыми потоками хлестала вода.
Даже без бинокля я отчетливо видел колпак над одиноким палубным орудием крупного калибра.
— Лукас, — негромко окликнул меня Хемингуэй, — пожалуйста, займи свое место. Увидев исхудавшего парня в цветастом кресле на кормовой палубе, немцы волей-неволей будут вынуждены подплыть к нам и взять на абордаж. Такое зрелище не оставит равнодушными даже нацистов. Всем сделать спокойные лица. Мы не знаем, насколько сильны их бинокли.
