– Вот, – сказал Лео, слегка волнуясь из-за того, что не сможет произвести впечатление на девочек, ведь это была всего лишь дощечка с надписью, банальный свидетель ушедших времен. Он не мог осуждать детей, в которых невинность смешалась с изощренностью, а честность – с лицемерием.
Группа подошла ближе и взглянула в направлении, которое он им указал. Слово Pontiiвыделялось среди эпиграфических каракулей; по всей вероятности, это было обозначение одной здешней семьи, gensПонти.
– Ну и что?
И в самом деле, что? Единственное свидетельство, если его можно счесть таковым, существования итальянского колониального правителя нижнего ранга, с обломком камня на плече и напористой женой – Понтия Пилата. Самый известный римлянин из всех, когда-либо рожденных на свет. Конкурентов у него, по большому счету, нет. Забудьте о Юлии Цезаре и Тиберии. Сколько в мире насчитывается христиан? Миллиард? Не считая Девы Марии, Понтий Пилат – единственный человек, упомянутый в «Символе Веры». Посему его имя звучит из уст каждого из миллиарда христиан всякий раз, когда он или она идет в церковь. Вот что называется славой.
– Здесь он родился. Это его родной город. – И вполголоса добавил: «возможно», дабы не испортить свою и без того малоубедительную историю.
Так Лео поведал семье Брюэров и их друзьям о Понтий Пилате в тот весенний день в Сутри, когда ветер был холоднее, чем положено, а сам Лео алкал внимания Мэделин. Он рассказывал о Понтий Пилате девочкам, Мэделин, Джеку (если тот вообще его слушал), Говарду и Гемме (если им было не наплевать). Он специально привел себя в порядок перед выездом – подстриг волосы, тщательно побрился, образуя тем самым контраст с бородатыми героями своего рассказа, и обрисовал, так сказать, персонаж – человека верившего во благо республики, в букву закона, в преданность государству и необходимость отстаивать честь своих предков. Человека, который вступил в выгодный брак и благодаря этому взошел теперь на первую ступень имперских амбиций. Понтий Пилат, из сословия всадников, который решил сразиться за крупнейшую награду – Египет. Понтий Пилат, который заслужил благосклонность императорского советника Седжануса и был направлен в Иудею летом двенадцатого года правления Тиберия.
– Похоже на историю с Британской Индией, – сказал Джек, который его все-таки слушал.
– Точь-в-точь, – согласился Лео. – Такие же жирные, ленивые князьки, отсылающие своих детей в Рим или Лондон за образованием; все дети Ирода прибыли сюда. Те же странные верования, те же святые с безумными глазами и опасным влиянием на политическую жизнь, те же местные политики, которые не намерены упускать свои шанс. И такая же неумелая колониальная администрация.
– Можно использовать это в качестве примера для будущих министров иностранных дел Великобритании, – предложил Говард.
– Бедный Пилат, – сказала Кэтрин.
– Почему же бедный?
– Потому что у него не было выбора, – сказала она, проявив неожиданную детскую проницательность. – Иисус должен был умереть, поэтому у Пилата не было выбора И у Иуды – тоже.
– А как же миссис Пилат? – спросила Мэделин.
Они вернулись к машине, оставленной у надгробий возле амфитеатра.
– Повинуясь традиции, ее звали Клавдией. Клавдия Прокула. Согласно Оригену, [22]она обратилась в христианство, и православная церковь даже канонизировала ее. Святая Клавдия. [23]Однако, если верить легенде, она также была любовницей Седжануса, и благодаря этому Пилат был назначен на должность.
– А что такое «любовница»? – спросила Клер. – Это та, которую все любят?
Взрослые рассмеялись. Сестринский долг поборол смущение Кэтрин.
– Любовница – это значит подруга, – уверенно сказала она.
– Значит, мама – любовница отца Лео? – спросила младшая. Наверняка ей было невдомек, почему ее слова вызвали новый взрыв хохота, еще громче прежнего. Возможно, она не поняла, почему отец Лео покраснел. Может быть, когда-нибудь она еще вспомнит об этом случае и узрит в этих мгновениях неловкости и веселья зловещее предзнаменование.
Они вернулись в амфитеатр. Джек вместе с девочками и двумя гостями из Лондона пошел вперед, к центру каменного круга. Многоярусные сиденья окольцовывали их. Мэделин и Лео стояли у входа, глядяна лужайку, где их спутники позировали, словно актеры на сцене.
– Зачем ты рассказала Джеку, что я еврей? – спросил Лео. Ее, похоже, удивил тон вопроса.
– А это что, секрет?
– Нет, не секрет. Но я сказал это тебе.
– Извини. – Она, кажется, не понимала его, не могла оценить масштаба тайны, в которую оказалась посвящена. – Извини, если я не оправдала твое доверие, но я не думала, что это настолько деликатный момент.
– Ладно, неважно.
– Извини меня, Лео. Все ведь в порядке? Я не понимала, и теперь мне очень жаль.
– Позвольте мне объявить войну, говорю я вам! – возопил Джек, обращаясь к пустым сиденьям. – Война превосходит мир, как день – ночь!
– Почему ты так разозлился? – спросила Мэделин.
– Я не злюсь.
– Злишься.
– …Война волшебна, война пробуждает, война бесстрашна и полна страсти!
– Ты просто не способен принять извинения. Боже мой, вот к таким последствиям приводит целибат!
– Целибат тут ни при чем.
– Неужели?
– Мир – это истинный паралич! – декламировал Джек. Девочки бегали вокруг него и заливались смехом. – Мир приносит больше ублюдочных жизней, чем война отбирает жизней человеческих!
– Целибат тут ни при чем, – настаивал Лео. – Абсолютно ни при чем. – И он обо всем рассказал ей, именно в тот момент, именно в том месте, пока Джек скакал по амфитеатру в Сутри, девочки восторженно визжали от отцовских кривляний, а Говард и Гемма – лишь продолжали вежливо смеяться…
Другой пикник, другая эра, другие две машины. Главная дорога к городку Сутри была заасфальтирована лишь частично, в остальных же местах – неплотно засыпана гравием. Однако здесь растут все те же зонтичные сосны, здесь находится то же кладбище (только сейчас тут народу поменьше, а электрическое освещение отсутствует), а на противоположной стороне тянется ряд все тех же этрусских гробниц. Это страна гробниц, пейзаж мертвецов. А на выступе вулканической породы в конце проспекта притулился тот же хуторок, похожий на кораблик, что готовится войти в теснину и отступает под натиском хлынувшей на него флотилии автомобилей.
«Сюда!» Машина, едущая впереди, – «альфа-ромео» с откидным верхом. Голос гида отчетливо слышен сквозь шум моторов, когда гид поворачивается и машет влево. На ветру развевается белый шелковый шарф. «Театр!» Это молодой парень, узкоплечий и смуглый, смуглее остальных, которые явно стоят выше его на социальной лестнице. Машина вихляет, дергается (хотя иного транспорта, кроме как повозки с запряженным в нее ослом, на дороге нет) и, вспахивая гравий, въезжает на площадку у обочины, возле утеса близ ворот, которые ведут туда, куда он указывал – в резной каменный амфитеатр.
«Мерседес» едет следом и останавливается возле «альфы». Пассажиры выходят наружу. На женщинах – платья в цветочек, с квадратными плечами и узкими талиями. От солнца их спасают шляпы с широкими полями, от грязи – сандалии на платформах; женщины всюду суют свой нос, точно любопытные пичуги. Трое мужчин одеты во фланелевые брюки, тонкие рубашки и белые парусиновые туфли; глядя на них, можно подумать, что они собрались сыграть в теннис или бадминтон.Главный мужчина в группе, образуя очевидный контраст, одет в костюм. Его единственная уступка полуденной жаре, безоблачно-синему небу и режущему, словно раскаленный скальпель, солнцу, – потрепанная, нелепая панама. «Как ты выносишьэту жару в такой одежде, дорогой?» – Женщина, которая произносит это с оттенком упрека, – блондинка (ее волосы закручены в толстые «колбаски», обрамляющие лицо), стройная и деловитая.
«Этот амфитеатр уникален, – объясняет юноша, подражая манере профессионального гида. – Вероятно, этрусского происхождения, он, разумеется, использовался во времена Римской империи».
«ПервойРимской империи», – уточняет один из мужчин. В его голосе слышится издевка, и некоторые, если не все, присутствующие смеются. Хотя блондинка, например, не смеется. Когда юноша начинает говорить, она норовит отвернуться, заняться чем-то другим – скажем, командует пятым мужчиной, слугой, который достает вещи из багажника «мерседеса»: корзины с продуктами, скатерть, походный ящичек со столовыми приборами – и переносит их в амфитеатр. Женщина отдает ему приказы, как генерал, разворачивающий войска, тем временем муж – мужчина в костюме и панаме – следит за ней с нескрываемой нежностью. «Вон туда. Не сюда. А эти – туда, чтобы люди могли брать, когда захотят. Вино поставь в тень. В Бухлове мы часто ездили на пикники в лес, – объясняет она остальным, словно опытность в данном вопросе оправдывает ее требовательность. – На каретах, никаких машин. Брали столы, стулья, все. А мой брат устраивал игры для детей…» Белая скатерть расстелена прямо посреди театра, как будто вот-вот должен начаться спектакль, а это все – серебряные приборы, высокие бокалы, белоснежный фарфор – служит реквизитом. Слуга несколько раз бегает к машине и обратно, а крестьянин с ослиной повозкой на дороге молча наблюдает за приготовлениями. И что же он видит? Семеро взрослых и мальчик крутятся как заведенные под палящим весенним солнцем, восторгаются этим местом – обшарпанными ярусами, которые расходятся концентрическими кругами, как рябь на поверхности пруда; говорят они с интонацией, которая ему не понятна и употребляют слова, которые ровным счетом ничего не значат. Но он знает, что они немцы. Этого достаточно. «Ciao, поппо», [24]– приветствует его мальчик на ломаном итальянском. Он отвечает на приветствие беззубой ухмылкой, затем шлепает осла по боку и бредет по дороге дальше, к деревне.
