– Немцы когда-то ошибалишь?
– Тебе нужно поработать над окончаниями, Чекко. Это главная проблема всех италоговорящих. «Ошибались», а не «ошибалишь». Произноси чуть тверже. И – да, они действительно ошиблись.
– А вы?
– Я? О, я ошибалась много раз.
– Например, когда вышли замуж за герра Хюбера?
Она молчит – то ли размышляет над вопросом, то ли пытается сделать вид, что не услышала его.
– Этот цветок…
– Фуксия, – говорит он.
– По-английски нужно произносить это название как «фьюша».
– Но это же фуксия, названная по имени ботаника Фукса.
– Да, но по-английски это звучало бы весьма непристойно. [33]Поэтому говорят «фьюша».
– Чтобы быть вежливым. Это типично для них, правда? Инстинктивная вежливость.
Она смеется.
– Мы выращиваем такие цветы у себя дома, ты об этом знал? Хобби моего отца. У нас есть целый fuchsarium.Очень известный в Моравии. – Она держит цветок в руках, повернув его, так чтобы видеть нежные участки – тычинки и внутреннюю сторону венчика. – Есть, был, кто его знает…
Она бросает цветок и уходит по тропинке в сторону усыпанной гравием прогалины, где стоит tempietto.Толчком открывает деревянную дверь. Внутри – ни души. Свет льется из подвесного фонаря на вершину купола, но его недостаточно, чтобы разогнать тени, скопившиеся на круглом полу. Он закрывает за собой дверь. Стоя внутри цилиндра, они чувствуют себя на дне пересохшего колодца, в прохладном и влажном убежище.
– У нас была хижина в зарослях рододендронов, – говорит она. – Есть.Она до сих пор там, я так думаю. Это было наше укрытие, die Bude –для нас с братом. Это было… о, это было десятком вещей: кораблем, пещерой, крепостью, домом. Я Она окидывает взглядом окружающие ее стенки цилиндра, точно подогнанные камни, бороздки на куполе, струящийся сверху свет. – Свет там был точно таким же, как здесь. Наверно, он проникал откуда-то извне, с неба… да, там было оконце в крыше… и освещение было точь-в-точь такое же.
– А ваш брат?
– Мой брат мертв. Он погиб в Ростове.
Какое-то время они стоят неподвижно, словно позволяя этому факту – факту далекой, возможно, трагической смерти, которую сложно вообразить в этом цветущем, красочном саду, где тропинки переплетаются между клумбами и воздух полон стрекотом цикад и птичьим щебетом, – разделить их.
– Зачем вы вышли замуж за герра Хюбера?
Она с удивлением смотрит на него.
– А тебе какое дело?
– Это замужество было ошибкой? – Он переходит на немецкий, и со сменой языка его интонация становится более настойчивой, как будто он теперь ощущает большую уверенность в своих высказываниях. – Он же гораздо старше вас. Гретхен, скажите. – И вдруг, совершенно неожиданно, он берет ее за руку, словно намерен вытрясти из нее правдивый ответ. – Это было ошибкой? – Она же смотрит на него с легким недоумением.
– Тебя это не касается.
А что же его касается? Где пролегают границы интимности? Он сжимает ее руку – тонкую, хрупкую кисть – и смотрит на нее как будто выжидающе.
– Пожалуйста, отпусти, – тихо просит она.
– Вы осознаете, какие чувства я испытываю к вам?
– Франческо, не говори глупостей. Пожалуйста, отпусти меня.
Он отпускает ее руку. На мгновение она замирает, глядя на него с прежним изумлением.
– Я обидел вас? – спрашивает он.
– Конечно же, нет. – Она улыбается. – Ты мне польстил. Однако ты ступил на опасную территорию.
– Минное поле?
– Как угодно. Лучше тебе подождать здесь некоторое время, – говорит она. А затем она распахнула дверь и вышла к солнечным лучам, оставив его одного в прямоугольнике света, проникавшего сквозь дверной проем. Ее шаги по тропинке быстры и легки, они сливаются с привычным утренним шумом…
Под окнами квартиры, на piano nobile, [34]группы туристов снуют вокруг останков некогда великого прошлого семьи Касадеи, поглядывая на портрет рожденного в этой семье Папы Римского – кого-то там Безгрешного – и задаваясь вопросом, когда же обновят позолоту на потолке. Выше, под самыми стропилами, птицы и грызуны скребутся о деревянную обшивку. Когда идет дождь, вода просачивается и каплет на кухонный пол в заунывном монотонном ритме. Заранее приготовленное ведро обеспечивает эхо еще долгое время после грозы.
Кроме кухни, размерами едва ли превосходящей корабельный камбуз, в квартире есть гостиная, спальня и ванная. Последняя сплошь завалена вещами Магды: ее колготки висят над ванной, словно содранные черные шкурки животных, трусики мокнут в надтреснутом биде, баночки крема, тюбики губной помады, кисточки с тушью для глаз захламили все полки.
Дни следуют один за другим. Лето сменяет весну, и неуловимая эта перемена выбеливает лучезарный янтарь. Магда рисует, наблюдает, берет купола, крыши и башни и переносит их на бумагу в слегка искаженном виде. Она не только делает наброски, иногда она еще и пишет картины: тогда вся квартира заполняется органическим запахом масляной краски, скипидара и акриловой смолы, словно в студии настоящего художника. Она пишет солнце, на закате напоминающее кровавую рану за кривым лезвием Яникулийского холма; она пишет причудливые колючие растения, торчащие вокруг балкона (в абстрактных формах, что-то наподобие работ Ива Тангуя); она пишет интерьер квартиры.
Магда – художница, а художник присваивает все, что видит. Это был коварный захват, осторожный, постепенный: сначала вид с балкона, затем сама квартира, полная разнообразной утвари, квартира со сломанной мебелью, пыльными книжками, немытой посудой, просевшим, поломанным диваном в гостиной. После настал черед жильца – Лео, варящий кофе у плиты, Лео, спящий в кресле (рот приоткрыт, тонкая ниточка слюны тянется из уголка губ; техника – ручка и чернила, легкий мазок серой акварели), сидящий, и вопрошающе на нее глядящий, и погруженный в ему одному известные мысли… Лео-лев, старый и потрепанный, испещренный шрамами времени и обстоятельств. Интерьер с человеческим силуэтом.
Магда – художница, а художник присваивает все, чего касается. Она касается моего тела с осторожностью медсестры, с нежностью матери. Она касается скользкой, словно восковой кожи моего туловища, замерших волн чистой кожи, набегающих на мой затылок, вощеной бумаги на тыльной стороне моих ладоней, где сплетаются сухожилия, где пальцы сжимаются в бесполезной хватке… Она касается моего тела молча, словно мне будет полезен сам факт ее прикосновения.
– В чем дело?
– Пламя, – говорю я ей. – Геенна огненная.
Она знает, что такое «огненная», но вот смысл слова «геенна» ей неизвестен. Она понимает, что такое пламя, но представления не имеет об аде.
– Чувствуешь? – Ее палец скользит по мягкому, мерзкому на вид рубцу. – Чувствуешь?
Моя кожа безмолвствует. Но я по-прежнему способен чувствовать. Я воспринимаю каждое шевеление мира, каждое шепотом вымолвленное слово, каждое движение этой девушки в полумраке квартиры, каждый ее вдох. Каждый раз я слышу, когда город за этими стенами принимается что-то лопотать.
– Скажи, – говорит она.
Лео, объятый пламенем, согбенный, как Папа Римский на престоле, бэконовский Папа, Папа Кто-то Там Безгрешный, вопящий в огне, пока его плоть оплывает подобно тающему воску, капает подобно воску, и взгляд проходит сквозь его агонию, точно сквозь закопченное стекло…
Магда – художница, а художник присваивает вое, что видит. Ей принадлежит квартира и все содержимое этой квартиры.
«Уважаемый отец Ньюман, – написал ему кто-то, – горите в аду». Конечно же, письмо было анонимное. Подписано: «Добрый католик».
Я пришел к выводу, что нельзя вырывать веру из общего контекста. Нельзя отделять то, что дорого вашему сердцу, от обстоятельств, собственностью которых являетесь вы. Когда апостолов оставила вера? Во время бури на озере, когда Петр попытался повторить фокус Иисуса Христа и пройти по воде. «Есть из вас некоторые неверующие». [35]Или когда человека, политзаключенного, увели на неправедный суд и приговорили к смерти: «Тогда все ученики, оставивши Его, бежали». [36]
Так во что же я теперь верю, я, живущий в сердце гниющего, безумного мегаполиса, окруженный кипами столетии, точно грудами мусора? Я верю в единственную силу, очевидную здесь более, чем где бы то ни было, – я верю в силу времени, в стимул этого измерения, поставившего в тупик даже физиков, власть времени, что рано или поздно излечит любой недуг, решит все проблемы, сделает каждый ночной кошмар явью. Время. Я вижу время вокруг себя, как будто оно материально. Я вижу его в беспорядке своей квартиры, в ткани города, в уроках, которые я преподаю. Тирания времени. Время – такой же самодур, как всякий бог. Я вижу его в лице, которое взирает на меня с портретов Магды, в этой гротескной карикатуре юного, невинного лица семинариста, начавшего свой духовный путь тридцать лет назад. Тогда оно было полно надежды, тогда оно лучилось верой; сейчас оно исполосовано морщинами и озлоблено, его элементы беспорядочны и бессвязны, как на кубистском портрете. Но это все же я: каштановые волосы теперь седы и выстрижены куцым ежиком, как у каторжника; белки приобрели бледно-желтый чайный оттенок; рот (почти без губ, вроде капкана) кривится в уголках и сливается с узкими продольными складками, которые спускаются от ноздрей. Вот так теперь выглядит Лео Ньюман.
