На Шонгау между тем опускалась ночь, и кромешная тьма окутала переулки. Со светильником в руках лекарь крался по засыпающему городу и, останавливаясь на каждом углу, прислушивался к шагам караульных. И только в полной тишине спешил дальше, не забывая при этом следить, чтобы никто из жителей не увидел его из окна. После наступления темноты никому в Шонгау не разрешалось появляться на улицах. Тем же, кто все-таки попадался стражникам, грозил порядочный штраф: Симон за свои ночные попойки и постоянные свидания с Магдаленой потерял уже несколько гульденов. Если его поймают еще раз, то выставят, скорее всего, у позорного столба или напялят позорную маску. Лекаря бросило в жар при мысли, что не кто иной, как отец Магдалены, собственноручно будет пороть его розгами – на потеху горожанам…
Возле Речных ворот мигнул вдруг свет факела. Симон торопливо прикрыл плащом светильник, чтобы не выдать себя. В следующее мгновение он понял с некоторым облегчением, что факел принадлежал стражнику Алоизу. Старый вояка не раз уже пропускал лекаря через калитку в воротах, чтобы тот мог беспрепятственно повидаться с Магдаленой. Взятка в виде крепкого вина или разбавленной настойки в любом случае обходилась дешевле, чем штраф, грозивший ему за ночную вылазку из города. Но, шагнув теперь к стражнику, Симон сразу заметил, что что-то не так. Лицо у Йозефа было бледным, как у покойника, а губы сомкнулись в тонкую линию.
– Ку… куда собрался в т-такую темень? – промямлил он и схватился за алебарду, словно без нее боялся свалиться.
– Будет тебе, Йозеф, – Симон примирительно поднял руки. – Сам ведь знаешь, что я к Магдалене иду. Глоточек на сон грядущий?
Он вынул из-под плаща маленькую запечатанную бутылочку, но стражник нервно помотал головой.
– Не думаю, что сегодня это хорошая идея. Оставайся-ка ты лучше в городе.
– Да что с тобой?.. – начал Симон.
В тот же миг где-то вдали послышался шум. Грохот и выкрики заглушал хриплый визг расстроенной скрипки. Лекарь замолк на полуслове, оттолкнул стражника в сторону и бросился к калитке.
– Фронвизер, не надо! – закричал Йозеф ему вслед. – Только беду на себя накличешь!
Но Симон стражника уже не слушал. Он откинул ржавый засов, пролез в тесный проход и устремился по переулку в сторону пристаней. На бегу молодой лекарь разглядел на Кожевенной улице множество огоньков. Оттуда же доносился и шум, переросший теперь в размеренный бой, – так шведы били в барабаны перед поджогами. Одинокий голос что-то выкрикивал, и ему вторил многоголосый хор, после чего снова гремел барабан. В конце концов Симон различил среди огоньков отдельные факелы и светильники: яркие точки огненным змеем тянулись к единственной жертве.
К дому палача.
Симон больше скользил, а не бежал – мостовая у пристаней не успела обсохнуть после вечернего ливня. Наконец он добрался до Кожевенной улицы, спрятался за повозкой с пахучей соломой и оттуда стал следить за происходящим.
Перед ним вышагивали две или три дюжины молодчиков: подмастерья из Шонгау и крестьяне из окрестных деревень. Лица их были вымазаны сажей, некоторые натянули на головы мешки с прорезями, и только глаза сверкали в пламени факелов. Несмотря на весь маскарад, Симон узнал многих из них по голосам или по походке. В руках они держали цепы, колотушки и косы с закрепленными на них бубенчиками. Один из подмастерьев нацепил на лицо волосатую маску прислужника сатаны и метался в какой-то демонической пляске.
В центре толпы стоял мужчина с вымазанным сажей лицом, в черном плаще и шляпе с двумя белыми перьями. Лишь через некоторое время Симон признал в нем Михаэля Бертхольда. Весь в копоти и в широких одеяниях, тощий пекарь казался гораздо крупнее и опаснее, чем был на самом деле. Голоса вокруг него внезапно смолкли, и Бертхольд громким и монотонным голосом затянул нараспев:
Отродье Куизля, шлюха-палачка
Любому дает задарма, без раскачки.
И коли живот растет и круглится,
Наш лекарь даст ей отравы напиться!
– Верно я говорю?
Толпа, словно громадное ворчливое чудище, загудела хором:
– Верно!
– Так долой ее!
В толпе снова принялись голосить, забил барабан, и все слилось в единый адский гомон. В соседних домах между тем начали распахиваться ставни, и жители без всякого страха – скорее даже с любопытством – смотрели на шумное сборище. Когда еще в этом заспанном городишке доведется посмотреть на такое представление?
Сидя за повозкой, Симон в отчаянии искал выход. Он уже слышал о подобных судилищах, хоть и не в Шонгау. Жертвами так называемых самосудов зачастую становились распутные девушки или другие жители, поведение которых противоречило местным обычаям и морали: известные на весь город пьяницы, похотливые священники или проворовавшиеся мельники. Насколько знал лекарь, обвиняемых временами гоняли розгами по пшеничному полю, но в основном дело ограничивалось безвредными насмешками. В прошлом году в Кинзау, ниже по течению Леха, толпа парней собственными фекалиями измазала дом цирюльника и вывалила на крышу тележку навоза. Цирюльник молча наблюдал за происходящим: он понимал, что ничего не сможет сделать против толпы, и даже после того держал язык за зубами.
Именно это и беспокоило Симона. Он при всем желании даже представить себе не мог, чтобы Магдалена молча сносила подобную травлю. Что, если она набросится на обидчиков? Расцарапает их перемазанные сажей лица? Как в таком случае отреагируют мужчины? Лекарь взглянул нерешительно на запертые окна в доме Куизля, а Бертхольд затянул очередной стишок:
И бедных служанок часом ночным
Поила зельем колдовским,
Их одевала в волчьи шкуры,
Чтоб с дьяволом крутить амуры!
– Верно я говорю?
– Верно!
– Так долой ее!
Симона охватил такой гнев, что кровь прилила к голове. Михаэль Бертхольд просто взял да переложил всю вину на Магдалену! Подстроил все так, словно это она отравила служанку Резль. Так еще и люди ему поверили! Симон понимал, что и сам мог пострадать, но кто-то должен был положить конец этому безумию.
Лекарь уже вынул свой кинжал и, готовый к бою, собрался выйти из-за повозки, как на втором этаже вдруг с грохотом распахнулись ставни. В оконном проеме стояла Магдалена в белой сорочке: волосы у нее растрепались, губы дрожали, а глаза метали молнии. Симон вздрогнул. На мгновение ему показалось, что стояла перед ним не его возлюбленная, а ветхозаветный ангел возмездия. Голосившие только что юноши изумились ее появлению не меньше лекаря, и на несколько секунд воцарилась полная тишина.
– Ложь! – крик Магдалены прорезал ночную тьму. – Грязная, трусливая ложь! Вы все знаете, как было на самом деле! Все вы! И все равно стоите здесь, как бараны, и пляшете под его дудку!
Она показала на пекаря. Тот скрестил перед собой пальцы, словно старался изгнать дьявола.
– Это ты, Бертхольд, обрюхатил свою служанку и скормил ей отраву – не я! Пойду и все расскажу секретарю Лехнеру. Когда мой отец за тебя возьмется, тебе рожу и прятать не придется. Он тебе нос отрежет и собакам скормит!
– Заткни пасть, ведьма! – Голос Бертхольда дрожал от ненависти и гнева. – Настанет день, и кто-нибудь вырвет твой поганый язык. Слишком долго ты развращала наш город! А что до твоего папочки… – Он огляделся в поисках поддержки. – Уж секретарь Лехнер устроит так, чтобы палач собственную дочь на площади выпорол. Похотливая шлюха! Верно я говорю?
– Верно!
Голоса звучали уже не так громко, как прежде, но к подмастерьям постепенно возвращалась их самоуверенность. Симон все не двигался с места. В глубине комнаты он успел заметить Анну-Марию Куизль и напуганных близнецов – их, видимо, тоже разбудил шум. Мать пыталась успокоить Магдалену и тянула ее прочь от окна, но та не унималась.
– Похотливая шлюха? – перекричала она толпу и показала на предводителя. – Кто из нас похотливый, Бертхольд? Разве не тебе мой отец еще в прошлом году продал отвар, чтобы стручок твой стоял? Лживый ублюдок! И все вы, разве каждый из вас хоть однажды не покупал у нас плющ и воробейник, перед тем как забраться с подружками в ближайший сарай? Я про любого из вас могу стишок сочинить! Вот, послушай-ка, Бертхольд…
Она задумалась на мгновение, чтобы сосредоточиться, и, словно проклятие, бросила в лицо пекарю:
Мяса не осталось в Бертхольдовой жене,
И пекарь не прочь гульнуть на стороне.
Служанок порочит, что твой лукавый,
А после за это кормит отравой!
– Ложь, ложь! Уж я-то заткну твой поганый рот, палачка!
Михаэль Бертхольд ринулся к двери, но она оказалась запертой. Тогда он обрушился на нее всем весом, однако тяжелая дубовая дверь не поддалась. В конце концов пекарь широко размахнулся и бросил свой факел на крышу дома.
