Ознакомительная версия.
— Иваном Дунаевым.
Дело в том, что я давно уже хотел взять на кошт какого-нибудь хорошего извозчика, чтобы он возил только меня. Мои нынешние сбережения и доходы вполне позволяли это сделать.
— А что, Иван Дунаев, не хочешь ли ты работать только на меня?
— Это как?
Я быстро объяснил, одним глазком поглядывая в сторону подъезда. Сторговались быстро. Ванька извозом зарабатывал до девяти рублей в месяц. Да плюс еще платил в артель полтора рубля за место под навесом и лавку в артельной избе. Я же предложил ему пятнадцать рублей да еще пообещал надбавлять к праздникам. Но предупредил, что хоть разъездов будет меньше, однако иногда придется ездить туда, куда обычные извозчики предпочитают не соваться. На что этот детина только ухмыльнулся и кивнул.
Велев ему подождать меня неподалеку, я, наконец, пошел к подъезду, радуясь, что решил один из своих личных вопросов.
Поздоровавшись с полицейскими, я предъявил им репортерский билет и спросил, в какой квартире произошло убийство. Один из полицейских — самый молодой попытался было дать мне от ворот поворот, но его старший и более опытный товарищ вежливо козырнул, назвал номер и даже придержал для меня дверь подъезда. Уже поднимаясь по лестнице, я услышал, как он говорит молодому:
— Ну, ты, Князькин, и дурень. Это же Гиляровский! Не скрою, я расправил плечи и поиграл бровями — пока меня никто не видел.
Квартира находилась на третьем этаже. Как же сильно отличалось это место от того дома, где еще недавно мы вынимали из петли несчастного начинающего поэта Юрия Фигуркина! Широкая лестница с медными прутьями для ковра, который убрали по причине осенней грязи. Стены, крашенные в два цвета — светло-коричневый и бежевый. И на каждой лестничной площадке — люстра. Пусть и не с хрустальными подвесками, а из обычного стекла, но все же электрическая люстра!
На третьем этаже дверь справа была неплотно прикрыта и изнутри доносились голоса. Пахло жженым магнием — вероятно, из Сыскного прибыл фотограф. Я вошел.
— Да уж! Городок у нас такой маленький, что двум людям в нем и разойтись негде! — услышал я веселый голос справа. Повернувшись, я увидел доктора Зиновьева — он застегивал свой кожаный саквояж с инструментами.
— Павел Семенович! Опять вас позвали? — спросил я, здороваясь.
— Да! В наказание, как я думаю!
— За что же вас наказывать? — спросил я.
— А вот за тот случай в Палашевском — помните? Где юноша как бы повесился. — Конечно, помню.
— Так я протокол о самоубийстве не подписал-с! Да-с! Не подписал! А представил особое мнение — о характере повреждения черепа, которое указывает скорей на убийство и последующее повешение. Очень это не понравилось следователю. И он на меня нажаловался. — А что же такое он про вас сказал?
— Что я, мол, ставлю следствию палки в колеса, а еще общаюсь с посторонними лицами, находясь при исполнении.
— И с какими такими лицами посторонними вы общаетесь при исполнении? — спросил я, хотя уже и сам догадался. — Уж не со мной ли?
— С вами, с вами, дорогой мой Владимир Алексеевич!
— Но это же чушь!
Доктор наконец справился с саквояжем и начал наматывать длинный вязаный шарф.
— А, ерунда! Начальство все равно его жалобу под зеленое сукно сунет. Он в Сыскном недавно, его из Костромы сюда перевели. Не пообтесался еще в Первопрестольной. Порядков наших либеральных не знает. Это я все шучу, Владимир Алексеевич! Пришли взглянуть на покойника?
— Да. Что с ним?
Зиновьев подмигнул мне, пригладил свою черную бороду, а потом сказал тихо:
— То же самое, что и в Палашевском.
— То есть?
— Удар сзади по черепу. Правда, вешать его потом не стали, а просто придушили руками. Но размер вмятины, как мне кажется, должен совпадать. Я сейчас в морг, где дождусь, когда привезут это тело. И сравню. Если интересно — приезжайте ко мне. Попьем чайку и поговорим. А не будет времени, так пришлите кого — я вам все запиской опишу. — Спасибо вам, Павел Семенович. Из комнаты донесся голос:
— Костя, посмотри, кто там в прихожей болтает?
В дверях, ведущих внутрь квартиры, появилась голова молодого человека. Он внимательно меня осмотрел, а потом крикнул через плечо:
— Это репортер, Захар Борисович!
— Гони его!
— Это Гиляровский! — крикнул я в сторону комнаты. — Захар Борисович, пустите посмотреть!
Послышались шаги, и дверь распахнулась. В проеме стоял невысокий сухопарый человек в сером костюме. Коротко стриженный, с небольшими колючими усиками над верхней губой. Это был инспектор Сыскного отделения, знакомый мне еще с прошлого года, когда в цирке Саламонского на Цветном бульваре началась эпидемия «смертельных номеров». Сталкивался я с ним и в этом году, в Пасху, когда описывал события, связанные с авантюрой актера Мамонта Дальского, чуть было не завершившейся большой трагедией для русского драматического искусства.
— Господин Гиляровский, — резко сказал Архипов, — вы что, решили следить за мной?
— Ни в коем случае.
— Так откуда вы тут взялись?
— Оттуда, — указал я на окно. — С улицы. Архипов недовольно выдохнул.
— Владимир Алексеевич. Попробую еще раз. Откуда вы узнали об этом? — Он мотнул головой назад, видимо, в сторону трупа.
— Встретил знакомого корреспондента, который здесь недавно проезжал. Архипов вздохнул.
— Н-да… Квидквид латет аппаребид.[2] Потому-то многое и остается без возмездия. Ну что же, входите. Скрывать от вас что-то в этом городе все равно бесполезно. Но… Давайте уж и договоримся, как раньше, пока следствие не закончено — ни строчки в газете.
— Хорошо, договорились, — легко согласился я, тем более что писать о происходящем я и так не собирался, помня настойчивые просьбы Ламановой.
Мы прошли в просторную гостиную с высокими окнами, по бокам которых были красиво собраны темно-изумрудные гардины с золотой полосой. Несмотря на то, что из-за открытых окон в комнате было светло, люстру все же включили. Мебель, обитая тканью того же цвета, что и гардины. Небольшой столик коричневого дерева с бутылкой вина и двумя бокалами. И у столика, лицом вниз — человек в женском платье светло-зеленого цвета, с неестественно вывернутыми руками и с маской на лице.
Убитого я узнал. На фотографии он стоял за спинкой дивана слева. Я узнал его по платью. Из-под юбки торчали серые пижамные штаны с босыми ногами. Домашние туфли валялись неподалеку. Отчего-то большинство мертвецов, которых я видел, были без обуви — как будто в загробную жизнь, как в мечеть, нельзя входить обутым…
— Ковалевский Иван Иванович, сахарозаводчик, — сказал Архипов, кивая в сторону тела. — Убит ночью. — Чем его?
— Оглушили тупым предметом, ударив по затылку, а потом зарезали вот этим. — Архипов указал на небольшой персидский кинжал, лежавший на столике за бутылкой. — Горничная говорит, это местная вещичка, хозяйская. Похоже, он им бутылки открывал. — Как это? — удивился я. — Штопором удобнее.
— Штопор спрятан в ручке. На вид — кинжал древний, а на самом деле — подделка под старину. Скорее сувенир, чем оружие.
— Зарезали сувениром…
— Да ладно, Владимир Алексеевич, — дернул скулой Архипов. — Вот что я вам скажу, у меня тут труп купца с маской на лице. И вы заявляетесь. Что это значит?
— И правда, что? — Я постарался сделать самое невинное лицо.
— Это значит, что у меня проблема, — печально сказал Архипов. — Дело, по-видимому, не из простых. — Ну…
— Бросьте нукать. Каждый раз, когда я с вами встречаюсь, речь идет о делах непростых. Но… — сказал он, вдруг ухмыльнувшись, — интересных. Быстро выкладывайте, почему вы явились именно на это убийство. Но только не морочьте мне голову своей репортерской работой. Я-то знаю, что как репортер вы уже давно не занимаетесь криминальными темами. Вам бы все больше подрывать основы, клеймить власти и звать на баррикады.
— Помилуйте, Захар Борисович! Кого это и когда я звал на баррикады?
— Звали, звали. Мы хоть и не из жандармского корпуса, однако и до нас кое-какая информация доходит. — Никого не звал! — возмутился я. Архипов вздохнул.
— Владимир Алексеевич! Ну, шучу я. Может, еще и не звали. Вот только мне странно — вы человек уважаемый, с огромными связями в артистическом и литературном мире. Солдат, прошедший войну. Знаменитый журналист. А чита ешь вас — так иногда кажется, что так до сих пор в бурлаках и подвизаетесь. Что это за мода, простите, без передышки ратовать за счастие народное?
Я подошел к телу и снял с убитого маску. Лицо мужчины было гладко выбритым, типично русским. И нос, и рот, и скулы — все черты были русскими. На улице за такого взгляд бы даже не зацепился — настолько физиономия была обыкновенной.
— Я понимаю, студенты, — продолжал Архипов, который, видимо, уже осматривал покойного. — Они молоды, опыта жизни не имеют, подвержены в силу возраста разным ярким идеям. Но вы?
Ознакомительная версия.
