– Стой! – крикнул Константинов без особой надежды и с удивлением заметил, что светлобородый внял призыву, остановился.
Да мало того, что остановился, еще и пошел навстречу. Вокруг по-прежнему не было ни души. Светлобородый приближался, размахивая кулачищами. «Убьет», – подумал Константинов и что есть силы рванул в обратном направлении.
Теперь уже он спасался бегством, а его догоняли. В таком порядке пробежали квартал, миновали трактир «Америка», откуда никто не вышел на крик о помощи, и Константинов, задыхаясь, повернул направо, где находилась полицейская будка с ночным будочником, – решил заманить преследователя в западню.
Но будка почему-то оказалась пуста. Пробежали мимо. Светлобородый настигал, все ближе и громче стучали его башмаки. При этом он молчал, не ругался, отчего делалось еще страшнее. Собрав последние силы, Константинов наддал ходу. И зря. Светлобородый уже настиг. Он резко выбросил руку и ладонью припечатал Константинова промеж лопаток.
Это известный прием, с помощью которого легко можно остановить бегущего. Надо не хватать его сзади, не удерживать, а, напротив, еще и подтолкнуть в спину: тогда ноги не поспеют за внезапно рванувшимся телом, человек утратит равновесие и упадет.
С Константиновым так и случилось. Он буквально по воздуху пролетел несколько шагов головой вперед, затем проехался на пузе, скрежеща пуговицами по камням, и ткнулся лицом в край тротуара. Кровь потекла по губе. А светлобородый поправил свой шейный платок и, насвистывая веселый итальянский мотивчик, не спеша, вразвалочку двинулся прочь.
* * *
– Ваше сиятельство, – сказал Иван Дмитриевич, хитро глядя как раз посередине между обоими графами, так что непонятно было, к кому именно он обращался, – разрешите мне задать преступнику несколько вопросов?
Расчет оправдался: пока Шувалов соображал, Хотек ответил утвердительно.
Почуяв неладное, Певцов попытался протестовать, но без успеха – посол принадлежал к тем людям, которые никогда не меняют однажды принятого решения.
– Пускай, – милостиво улыбнулся он. – Узнаю полицию. Петербургская, венская, парижская, она везде одинакова. Бездельники! Являются к разбиранию шляп. У вас ведь есть такая поговорка?
Для начала Иван Дмитриевич спросил, каким образом Керим-бек проник в дом прошлой ночью. Певцов поспешил объяснить про восковой слепок, и Боев согласился:
– Так.
Иван Дмитриевич продолжал спрашивать, Певцов, отвечал, а Боев прилежно повторял его ответы. В конце концов, как и предполагалось, Хотек что-то заподозрил.
– Кого допрашивают, ротмистр? Вас или его? А ну, выйдите в коридор!
– Ваше сиятельство, имеете ли вы право мне приказывать?
– Граф, – сказал Хотек, – прикажите ему выйти вон.
– Идите, – процедил Шувалов. – Не спорьте.
Певцов, хорохорясь, вышел, и только тогда Иван
Дмитриевич задал свой главный вопрос:
– В какое место вы поразили князя?
Стоя за полуприкрытой дверью, Певцов схватил себя за горло, но в коридоре было темно, и Боев неправильно истолковал этот жест.
– Я заколол его в грудь, – сказал он. И добавил: –
Кинжалом…
Лицо Хотека потемнело, бело-розовые чешуйки пудры обозначились на лбу и на щеках. Вот-вот закричит, брызгая слюной, затопает ногами, шарахнет вбежавшего Певцова тростью по башке1 … Но нет! С кроткой улыбкой всепонимания он шагнул к Рукавишникову, похлопал его по плечу:
– Опусти саблю, дурак.
– Не опускай! – быстро проговорил Боев. – Я убил!
Я, Керим-бек… Аллахом клянусь!
– А на Евангелии присягнешь? – спросил Хотек. – ?
Крест поцелуешь? – И опять, перехватив трость, угро
жающе приподнял кончик.
Боев не шелохнулся: любую муку вытерпит.
Но и Шувалов, надо отдать ему должное, нашелся быстро. С криком и выпучиванием глаз пообещав Певцову посадить его под арест, разжаловать в рядовые за этот обман, он взял Хотека под руку: глубочайшие извинения, для самого полнейшая неожиданность…
– Перестаньте, граф! – – Отстранившись, Хотек кив
нул Ивану Дмитриевичу: • – Весьма признателен.
– И я! – с горячностью поддержал Шувалов. – От
всей души благодарю! – Он заботливо приобнял Ивана
Дмитриевича, повел к выходу. – Спокойной ночи! Вы ее
честно заслужили. – Дружеское рукопожатье. Ненавидя
щий взгляд. Шепот: – Вон! Чтоб духу не было!
И еще один такой же уничтожающий взгляд – Боева, устремленный не на Хотека и не на Певцова с Шуваловым, а на него, Ивана Дмитриевича.
Спустя пять минут он все еще стоял в коридоре, а из гостиной слышался уверенный голос Хотека:
– Я все больше убеждаюсь в том, что вы, граф, при-
частны к убийству Людвига. Керим-бек… Жалкая коме
дия! Понимаете, кого вы хотели обмануть в моем лице?
Однако я готов сохранить все происшедшее в секрете.
Вот мои условия. Первое: роспуск «Славянского комите
та», главари должны быть высланы из Москвы и Петер-
бурга в трехдневный срок. Второе: в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. Третье: почетный эскорт из роты Преображенского полка будет сопровождать гроб с телом Людвига до самой Вены…
Иван Дмитриевич слушал, холодея: это из-за него Россия может подвергнуться такому неслыханному унижению. Или и вправду в государственных делах совесть ничего не значит? Болит, а ты терпи. Все равно как у генерала расстройство желудка во время сражения.
Задавая Боеву тот последний вопрос, он не надеялся обмануть Шувалова и себя не обманывал. Понимал, что его ждет. Да, Сенной рынок. И был готов. Коли так, станет уставлять возы, проверять гири, взимать сборы; следить, чтобы не жгли костров и не курили где попало трубок, словом, займется простым и честным делом, без которого не обойтись великому городу. Здесь будет его схима, его пустыня. Его маленькая нива в центре Санкт-Петербурга – огород отшельника. Ни страха, ни орденов. Чистая совесть. Семейные радости. Но выходило так, что праведное его желание, обернулось бедой. Может быть, Хотек нарочно предъявляет невыполнимые требования, чтобы иметь повод для разрыва?
В угрюмом строю преображенцев, под градом яблочных огрызков идущих по улицам Вены за гробом князя, Иван Дмитриевич увидел мысленно знакомого поручика. Тухлое яйцо вылетело из толпы, разбилось об орден на его груди. Бледнея, он выхватывает саблю, командует своим молодцам: «За мной, ребята!» И что дальше?
Может быть, тот волк, месяц назад бежавший по столице, – это знамение? Потому он так спокойно и трусил по Невскому проспекту, что проспекта вроде и не было. Город лежал в руинах, разрушенный вражеской артиллерией, пустынный, как в ночь холеры. Так же выглядели Вена, Москва и Прага. Волк ничего не боялся: некому было его – шугануть. Он охотился на кошек и одичавших мопсов. Его промысловая делянка простиралась от городской думы, где разорван был в клочья рыжий пудель Чука, и до Николаевского вокзала. Границы обозначены струйками мочи. Волки поделили между/собой весь Петербург, и кое-где новое административное деление совпало с прежними рубежами полицейских частей… Кто готовил Европе такое будущее? Хотек. А кто ему помогал? Певцов с Шуваловым или сам Иван Дмитриевич? Бред, бред…
Разумеется, не так-то просто начинаются войны между великими державами. И видения были невсамделишные, почти смешные, душа заслонялась ими от истинного страха, бесформенного. Но от них осталось тоскливое ощущение двойственности бытия: его, Ивана Дмитриевича, можно вышвырнуть за дверь, как кутенка, и в то же время от него зависят, оказывается, судьбы Европы. Для того чтобы великое и ничтожное в нем слились нераздельно, вновь образовав прежнего Ивана Дмитриевича, бывшего человеком и гражданином одновременно и не видевшего в этом никакой беды, нужно найти убийцу. Другого способа нет. Лишь тогда он будет чист перед Россией, единственной в мире страной, на языке которой понятия «истина» и «справедливость» обозначаются одним словом – «правда». Устанавливающий истину восстанавливает справедливость. Только так. И зря Певцов с Шуваловым надеются, что можно как-то иначе. Нельзя!
Слушая, как Шувалов сбивчиво объясняет Хотеку, что это невозможно, немыслимо, Иван Дмитриевич опять размотал нить своих рассуждений, ощупал узелки. Ясное дело, князя убил кто-то из близких ему людей. А связали, чтобы выпытать, где ключ от сундука. Тот, с кольцом-змейкой… Но князь не сказал, ибо видел перед собой своего человека и до конца не верил, что свой может убить.
– Шестое, – непреклонно отметая все возражения, диктовал Хотек; четвертое и пятое Иван Дмитриевич прослушал. – Я требую поручить расследование австрийской тайной полиции…
От волнения прошиб насморк, но Иван Дмитриевич боялся громко сморкаться, чтобы не обнаружили и не выставили на улицу. Он потихоньку, деликатно дул носом в платок, как кухаркин сын, приглашенный на елку к господским детям. В коридорном оконце блестел ясный рог месяца, облепленный звездной мошкарой.
