к рукомойнику, плеснул себе в лицо пригоршню воды, после чего вернулся на свое место.
– Так вот, – продолжил Скарабеев, – я изменил свое мнение относительно поручика Депрейса и стал думать, что это все подстроила сама Юлия. Причины, чтобы отомстить мне, у нее имелись: я привел сравнение ее с матерью не в пользу Юлии, а главное, – не возымел к ней чувств, каковые она от меня ожидала. Для девушки это, наверное, очень обидно и даже оскорбительно. Так что я ее, получается, обидел дважды…
– Не думаю, чтобы эта юная девушка столь нагло и изобретательно могла бы… – хотел было я возразить отставному поручику, но тот не дал мне договорить и резко продолжил:
– Я тоже теперь так не думаю. Вернее, я не столь категоричен, как ранее. И не хочу ни на кого указывать и подозревать. Поскольку могу ошибиться, равно как ошибаются и на мой счет.
Я поднял взгляд на Виталия Ильича и увидел в его глазах горе. В словах отставного поручика укрывалась правда. У людей, свойственных к аналитическому мышлению, волею случая оказавшихся в каземате, вполне достаточно времени, чтобы все обдумать и понять, почему столь жестоко обошлась с ними судьба. Нередко такое чувство называют прозрением.
* * *
«Милостивый государь Илья Федорович!
Не стану ходить вокруг да около и сразу сообщу, что имею к Вам дело весьма значимое и важное, к которому изъявил интерес сам Государь Император.
Здесь, в Нижнем Новгороде, в написании угрожающих и клеветнических писем обвиняется человек, который, по его утверждению, их не писал. Писем таковых более десятка, так что материала для психографологических изысканий более чем достаточно. Вопрос же мой заключается в следующем: не соизволите ли Вы, Илья Федорович, приехать в Нижний Новгород и дать свое научное заключение ведущего российского эксперта-психографолога по поводу вышеозначенных писем? Ибо если эти письма писал человек, который обвиняется в их авторстве, – пусть он и далее несет положенное ему по закону наказание. Но ежели автор этих гнусных писем не он, то, возможно, он не виновен и в остальных предъявляемых ему обвинениях, которые он также решительно отрицает. Сие несомненно и единственно означает, что судьба этого человека, уже находящегося под стражею, с этого момента полностью находится в Ваших руках.
Вы уже не единожды помогали судебным следователям Московской судебной палаты и лично мне в проведении психографологических экспертиз и тем самым в отыскании преступника. Помогите и теперь, когда решается судьба, возможно, невиновного человека.
Глубоко уважающий Вас,
Иван Воловцов.»
Написав это послание, я вызвал в нумер служащего гостиницы и велел отнести письмо на почту. Признаться, я знал о мягком характере Ильи Федоровича Найтенштерна, практически не умеющего отказывать в просьбах своим знакомым. Как знал и о том, что ведущий психографолог Российской империи весьма тяжел на подъем и крепко не жалует всякого рода переезды и перемену мест. Поэтому я нарочно поиграл в письме на его человеколюбивых чувствах и сделал акцент на том, что от него зависит судьба человека, уже взятого под стражу. Для того, чтобы полностью исключить всякий возможный повод для его отказа приехать в Нижний.
Сам же я покуда не мог дать определенного ответа на вопрос: виновен ли отставной поручик Скарабеев в том, в чем его обвиняют. Или все-таки нет? Смущало меня другое: отсутствие мотива для всего того, что он «совершил». То есть того, что приписывается ему следствием.
Если это месть, то за что Скарабеев мог так ополчиться на все семейство Борковских, которое к нему хорошо относилось и хорошо его принимало? За что он мог мстить юной Юлии Александровне? Причины решительно не находились…
Может, мотив – это злоба, цель которой отнять у людей душевное спокойствие, лишить их сна, заставить жить бедой. Что само по себе уже серьезное наказание. Но я опять не видел ее источников.
Может, Скарабеев завидовал тому, что поручик Депрейс был особенно хорошо принимаем в доме Борковских и считался едва ли не женихом Юлии? Однако, по словам Скарабеева, к Юлии он не испытывал абсолютно никаких чувств. И завидовать, собственно, было нечему. А вот страдать от того, что другой пребывает в радости, гению зла вполне возможно…
А может, дело в том, что все сказанное мне на допросе Скарабеевым, – ложь и игра его разума? Может, он искусно притворяется и подыгрывает? Ведь долгое сидение в одиночных камерах приводит не только к прозрению и пониманию причин произошедшего, но и изощряет преступный ум, шлифует его едва ли не до совершенства.
6. «Этот мерзкий человек»
Графиня Амалия Романовна Борковская приняла меня в просторной гостиной. Это была женщина не старше тридцати пяти лет, образованная, весьма прехорошенькая. Как только я ее увидел, тотчас вспомнил слова Скарабеева, который сказал, что был бы не прочь приволокнуться за ней. Где-то я его понимал. В этом своем откровенном желании отставной поручик вряд ли остался бы в единственном числе. Бархатный грудной голос, изящность движений, женственность и безупречный вкус, сказывающийся во всем, что бы она ни делала и как бы ни поступала, было сродни совершенству, не оставшемуся без внимания даже самого пресыщенного мужчины.
Извинившись за нежданный визит и представившись, я объявил о цели своего посещения и попросил у Амалии Романовны разрешения задать ей несколько вопросов.
– Задавайте, – великодушно разрешила она, усаживаясь в кресло и пригласив меня присесть напротив.
– Благодарю вас, – произнес я. – Вы помните то злополучное утро двадцать девятого июля?
– Конечно, – ответила Амалия Романовна, помрачнев лицом и нервически содрогнувшись. Верно, за прошедшие месяцы после нападения на ее дочь «этого мерзкого человека», как называли в доме Борковских Скарабеева, графине так и не удалось успокоиться. – Разве это можно забыть?
– Могу я вас попросить рассказать о событиях того утра? – попросил я, доставая памятную книжку и карандаш и приготовляясь делать записи.
Амалия Романовна немного помолчала, видимо, собираясь с мыслями, после чего, коротко ответив мне «да», плавно заговорила:
– В то утро, которое сделалось самым худшим для меня во всей жизни, меня и Александра Юльевича разбудила горничная Юленьки Евпраксия. Со слезами на глазах она рассказала нам, что наша дочь пребывает в ужасном состоянии и что ночью на нее было совершено через окно страшное нападение. Мы начали было расспрашивать ее: кто напал, как напал, когда? Что он сотворил с нашей Юленькой, и почему она, Евпраксия, не сообщила нам о происшествии тотчас после того, как оно случилось? «Барышня не велели», – ответила нам Евпраксия и залилась слезами. Большего мы от нее тогда так и не смогли добиться… – Амалия Романовна перевела дух, как-то беспомощно взглянула на меня и продолжила: – Кое-как одевшись, мы поднялись в комнату Юлии. Она стояла у разбитого окна в разорванной и окровавленной ночной сорочке, свисающей с нее буквально лохмотьями, и неотрывно смотрела на улицу. Потом, верно, услышав, что мы вошли, она оглянулась, и мы увидели ее наполненные ужасом глаза. «Он там, там»! – вскричала она, указывая на окно. Но когда Александр Юльевич кинулся к окну, то на набережной уже никого не было.
Мы спросили, кто это был. Юлия сказала, что на улице она только что видела поручика Скарабеева, который смотрел на ее окна и нагло улыбался. А потом она сказала, что это он залез ночью к ней в окно и измывался над ней, покуда горничная Евпраксия не услыхала шум и не стала стучаться в дверь… «Ты уверена, что это именно поручик Скарабеев сотворил с тобой все это?» – спросил Юленьку Александр Юльевич. «Уверена», – твердо ответила она.
Признаться, в это время я столь же неистово ненавидел этого мерзавца Скарабеева, как и графиня Амалия Борковская. У Амалии Романовны от гнева и возмущения даже порозовели щечки, и теперь она выглядела много младше своих лет…
– Подробно расспрашивать дочь о случившемся ночью мы не решились, так как состояние Юлии не позволяло этого сделать, – продолжила Амалия Романовна, не сразу справившись с нахлынувшими на нее чувствами. – Дочь была очень слаба, у нее ныло и болело все тело, избитое этим мерзким человеком. Тогда же, в комнате Юлии, у нас состоялось что-то подобное семейному совету, на котором
