Ознакомительная версия.
— Расскажу я вам, братцы мои, историю, — неторопливо, обводя всех пронзительным взглядом, сказал солдат. — История, что со мной случилась, тоже не абы какая. И хоть камешков там никаких не было, однако рассказать есть что.
— Ну, не тяни, рассказывай! — послышались голоса вокруг.
— Так вот, произошло это в одиннадцатом году. Тогда мы из Астрахани были в Нижнем, на ярмарке, значит. Не приходилось кому на ярмарках тамошних бывать когда?
— А чего? Мало ли ярмарок где проходит? — пожал плечами Сивоконь. — И чего там такого, в твоем Нижнем? Я, к примеру, там не бывал, ну и что там особенного?
— Особенного! Хе! — передразнил его Глазьев. — Таких ярмарок, как в Нижнем, нигде больше на свете нет. Это ж за день не обойти! Я даже говорить об этом не буду, пока сам не поглядишь, то и представить нельзя, да… Но я ведь не о том. Продали мы, значит, арбузы, воблу тоже сбагрили, и получил я денежки. Ну и кое-какую коммерцию мы с ребятами сварганили, да очень удачно. Поработал, как говорится, на славу, а теперь отдохнуть желаю! — встряхнул головой солдат. Он заулыбался, вспоминая былые годы.
— Ну, и что дальше-то было?
— А вот слушай. Встретил я на рынке цыганку. Эх, и девка же была — как сейчас вспомню, аж оторопь берет! — зажмурился рассказчик. — Золотая, одним словом, девка. Все при ней — и здесь, и здесь… Ну, я вокруг нее вьюсь, как пчела вокруг меда.
— А она-то что?
— Так и она тоже… Уж на что, казалось бы, цыганка, а втрескалась в меня по уши. Ну, это мне вначале казалось. Неделя, одним словом, пролетела, словно в тумане, — кабаки, рестораны и все в таком же духе. Все, что было у меня, как ветром из карманов выдуло. Короче говоря, расстались мы с ней. И просил я ее остаться — она ни в какую. Ну, понятно, что с меня взять — гол как сокол. Хотя, конечно, ежели бы я тогда за ум взялся — возможности были наверх выбраться… Только вот на прощанье пристал я к ней как банный лист. Погадай, говорю, мне, Зара. Так ее, значит, звали. А она руку мою взяла, поглядела и говорит: не буду я тебе гадать. Но все ж таки упросил я ее. Она мне, значит, и говорит: ждет тебя война большая, и пули вокруг тебя летать будут, как капли в дождь. И будет у тебя в самом начале войны случай, когда все товарищи твои полягут насмерть, а ты один в живых останешься. А вот что далее с тобой случится, об этом я тебе, Николай, не скажу, как ни проси… Какая война, думаю я себе, что за товарищи полягут? Кто ж тогда о войне скорой представление имел? Только вот так оно и случилось, как Зара мне и говорила.
— А что случилось-то? — поинтересовался голос в темноте.
— Как фронт на запад двинулся, пошли мы заставу германскую снимать. Неудачно тогда все пошло, вкривь и вкось с самого начала. Попали в засаду, всех побило — из пулемета посекли. На мне, ребята, ни царапины. Одиннадцать человек убитых, ни одного раненого, и я — живой. Вот оно как! — торжественно глянул Глазьев на слушателей.
— Бывает… — заключил Прокопенко.
— Ну, а эту цыганку, как ее… Зару-то ты встречал потом когда?
— Не приходилось.
Прапорщик, слушая вполуха солдатские истории, усмехнулся и, обхватив руками колени, уставился на пламя костра. Искры летели вверх, угасая и тотчас сменяясь новыми. Пламя бросало неровные блики, выхватывая из темноты лица солдат. Прапорщик провел по ним взглядом. Вот здоровенного телосложения белобрысый Глазьев, примолкший после того, как окунулся в воспоминания. Вот, подперев щеку рукой, вздыхает Заяц, пскович, находящий общий язык с любой, даже самой свирепой и дикой лошадью. Чуть дальше — Былинкин, уроженец Екатеринославщины, со свежим шрамом на щеке, еще не зажившим после сабельного удара…
С этими людьми ему предстоит еще немало пройти по чужим дорогам, чреватым самыми разными неожиданными поворотами. И кто знает, чем закончится их путешествие…
Мягкая ночная роса ложилась на траву, смешанные запахи разных трав плыли во влажном воздухе болота. Звякала тренога, доносился топот и фырканье лошадей. В ночи слышался протяжный свист какой-то птицы.
Так прошел час, два, три, наступило утро. Все расчетные сроки вышли, но Шестаков так и не появился. Всеми высказывались разные предположения, но легче от них не становилось. Что стало с унтером, можно было гадать, однако выходило так, что теперь оставалось идти без разведки. Но это — следующей ночью.
Мужчину, шедшего по дорожке, усыпанной гравием, трудно было спутать с представителем какой-то другой профессии: с первого взгляда любому было понятно, что перед ним — священник. Одежда, белый воротничок, а главное — специфическое, постное выражение гладко выбритого лица — безошибочно выдавали в нем типичного прусского пастора.
Фольварк, на котором проживал представитель богоугодной профессии, находился в прифронтовой полосе, и хоть грохот орудий здесь не был слышен, атмосфера войны не могла не ощущаться в этой симпатичной местности. Многие из прихожан пастора покинули свои жилища, убоявшись наступающей русской армии. Сам же священник уходить на запад не спешил. Старинная готическая церковь, уже несколько столетий протыкающая небо острым шпилем, была его рабочим местом. Рядом с храмом размещалось небольшое деревенское кладбище. Именно здесь и сейчас во время досуга и трудился священник.
Идя по кладбищенской дорожке, он уверенно направлялся к знакомому ему месту. Это, в общем-то, и неудивительно — деревенский священник, будь он протестантским, католическим или православным, неважно где — в Пруссии, Испании или России — обычно прекрасно знает не только всех своих прихожан, находящихся в здравии, но и тех из них, кто сменил свое земное существование на небесное. Служителю культа приходится столь часто провожать в мир иной многих своих прихожан под слезы и рыдания их родственников, говоря до боли знакомые всем фразы типа: «из земли вышел и в землю отыдешь». Так что расположение могил на кладбище и имена тех, кто возлежит под крестами и могильными плитами, батюшке, ксендзу и пастору прекрасно знакомы.
Могила, к которой он подошел, была свежей. На мраморном кресте золотилась надпись: «Барон Корф 1870–1914. Упокой господи его душу. Память родных и близких. Скорбим, тоскуем, помним». Кроме таких классических надписей на кресте можно было увидеть изображение фамильного герба представителя древнего рода. На щите под павлиньими перьями располагалась согнутая рука, держащая зажженный факел. Руке, видимо, нелегко было держать этот груз, так как она была насквозь пробита стрелой. Многие неопытные в геральдике люди часто при жизни барона интересовались происхождением такого странного герба, так что Корфу неоднократно приходилось рассказывать любопытным старинную семейную легенду.
В ней говорилось о том, что еще в тринадцатом веке один из предков барона участвовал в штурме вражеской крепости. Укрепление хоть и было деревянным, однако взять его крестоносцы, в рядах которых и сражался славный предок, не могли. Ни штурмы, ни стенобитные машины, ни долгая осада — ничто не помогало. И тогда пращур, рискуя своей драгоценной жизнью, изловчившись, подобрался к стене и зажег ее с помощью факела, несмотря на то что сам был ранен вражеской стрелой. В результате возник пожар, и вскоре защитники попросили мира. После удачного похода великий магистр и наградил героя титулом и, соответственно, гербом.
Священник, достав из ведра кустики цветов, принялся с помощью маленькой лопатки украшать последнее пристанище представителя старинного рода, высаживая на могиле незабудки и лютики. После получаса стараний могила выглядела весьма приятно. Добровольный садовник кроме общего украшения и уборки территории ухитрился выложить из небольших цветных камней инициалы барона.
По дорожке, идущей в центре кладбища, двигалась чья-то фигура. К пастору приближался мужчина среднего роста и крепкого телосложения. Его загорелое лицо украшали пшеничного цвета усы, лихо закрученные вверх. Одет он был в егерский наряд: высокие сапоги, элегантную охотничью куртку, непромокаемые штаны. Увенчивала голову шляпа с пером в тулье. На плече егеря висело ружье, на поясе — патронташ. В охотничьей сумке — ягдташе, судя по ее виду, явно лежали какие-то лесные трофеи. Правда, время для охоты теперь, особенно если учитывать прифронтовое положение территории, было явно не самым подходящим.
— Добрый день, господин пастор! — приветствовал он «земледельца», согнувшегося над холмиком. — Я вижу, кроме забот духовных, вы не брезгуете и мирскими?
— Здравствуйте, господин Леер, — широко улыбнулся, разгибаясь, священник. — Вы правы. Живем-то мы на земле, поэтому от забот повседневных никуда, конечно, не деться.
— Да, вам сейчас особенно нелегко приходится, — сочувственно покачал головой гость. — Ситуация ведь мало способствует, что называется, мирному труду. Если нам, особам, так сказать, светским, не привыкать тащить груз и военный, и мирный, то как быть священнику? Особенно когда ты видишь, как гибнут люди, рушится все то, что создавалось годами, не так ли?
Ознакомительная версия.
