у него романтического интереса, но даже и в этом случае сознаться он мог далеко не во всем и для спасения своей репутации в ее глазах прибег ко лжи: — Домашняя еда очень кстати. Велите кучеру отнести все в караульную.
Глаза горбуньи блеснули:
— Вот! Я так и думала… Пантелей! — звонко крикнула она.
Карета качнулась и выровнялась — это кучер опять спрыгнул с козел. Дверца отворилась.
— Пантелей, бери эту корзину, — распорядилась барышня и обратилась к Мурину по-французски: — Куда ее нести?
Мурин объяснил кучеру, как пройти в караульную, и наказал упомянуть полковника Рахманова, понадеявшись, что никто не рискнет теребить полковника с подобной чепухой и ложь не вскроется. Тот кивнул, взял корзину за обе ручки и, крякнув, вытащил. Ногам сразу стало просторнее.
— А теперь мы с вами поедем к брату на квартиру и вы мне дорогой расскажете — все, все, все.
— Зачем со мной к нему на квартиру? — от удивления перешел Мурин на русский.
Егорушка встрепенулся.
— Как же? — она слегка покраснела. — Ему ведь надо переменить платье. Не могу же я сама разбирать его исподнее, невыразимые, и вообще, знать все прочее, что требуется мужчине. — И по-русски добавила: — Кто-то должен дать указания его камердинеру.
— Я к вашим услугам, — дребезжа, напомнил из угла Егорушка; о нем и забыли!
Мадемуазель Прошина не удостоила его ответом. Она не считала его мужчиной.
— А, — Мурин кашлянул. — Да, конечно.
Он осторожно разогнул колени, чтобы ненароком не приложить ногу к ноге мадемуазель Прошиной и не оскорбить тем самым ее стыдливость.
Карета покатила. Мурин старался не смотреть ни на кого в особенности и не думать о том, как голоден. В полумраке белел повязкой управляющий Егорушка. Хозяйственные темы иссякли, и мадемуазель Прошина молча глядела в окно, опершись виском на раму. Бледный свет петербургского дня ее не красил. У носа и на лбу мадемуазель Прошиной пролегли морщины. Взгляд был тяжелым. Видимо, под стать мыслям. Они давили тяжким грузом.
— Он сознался? — вдруг спросила она. И так как Мурин молчал, отлепилась от окна, выпрямилась: — Отвечайте. Не хочу, чтобы меня жалели. Если мой брат убийца, я должна это знать.
— Он не сознался. Но это не то, что вы подумали.
— Как вас понять?
— Он сказал, что не помнит обстоятельств ночи. Ни единого.
— Так бывает?
— В общем, да.
— Вроде хождения во сне?
— Наверное.
— У кузины одной моей приятельницы такое бывало. Просыпается — а она на крыше. И не знает, как туда попала. Ужас.
— У вашего брата бывало раньше такое?
— Ходил ли он во сне? Нет, никогда.
— Ну, такое еще бывает, если слишком много выпить.
Мадемуазель Прошина смотрела непонимающе, ждала продолжения.
— Водки, — уточнил Мурин. — Коньяка. От вина тоже бывает.
— Вот оно что.
Она помолчала, наклонив капор, Мурин не видел ее лица, стал смотреть, как она нервно сплетает пальцы в замшевых перчатках. Сжала руки в кулаки.
— Да. Но как вы говорите… Это может означать и то, что он не виноват.
— Если медик толково представит дело, то могут принять во внимание смягчающие…
— При чем здесь медик… — она стукнула кулаками по коленям под кашемировым платьем. — Я говорю не о смягчении. Не виноват — совсем. Не делал того, в чем его обвиняют.
Она увидела тень, пробежавшую по лицу Мурина. Не могла прочесть его мысли, а думал он о словах опытного полковника Рахманова: они все это говорят… и все — не знают, кто вернулся к ним с войны в облике близкого человека. Мадемуазель Прошина об этих мыслях догадалась:
— Да-да, вы думаете: разумеется, она выгораживает своего брата. Ведь это ее брат! Но это не так. За своего брата я действительно готова в огонь, в воду, на все. Я говорю не об этом. Посмотрите на меня.
Мурин слегка смутился.
— Посмотрите! Я безобразна. Я горбунья. Я даже не была очаровательным ребенком, который вызывает у всех теплые чувства своей миловидностью. Я приучилась видеть то, что есть. Не питать пустых надежд. Не обманывать себя. Не подслащивать действительность. Жизнь просто не дала мне возможности обманываться! Я говорю вам это не для того, чтобы вы меня пожалели. А для того, чтобы вы мне поверили: я и сейчас не обманываюсь на счет брата. Он лоботряс, он своенравный, обидчивый. Но он не мог убить человека.
— Я уверен, мадемуазель, что на войне он убивал.
— Он убивал неприятеля.
— Убийство может войти в привычку.
Она несколько секунд смотрела ему в глаза. А потом медленно проговорила:
— Если это так, я это приму. Если он убил невинное существо, я научусь жить как сестра убийцы. Но пока есть вероятность, что это не так, я буду верить и не обрету покоя. Нет ничего хуже неизвестности. Помогите мне. Узнайте правду.
Мурину было горько. Он не разделял ее веру.
— Обычно правдой оказывается худшее из предположений.
— Помогите мне, — упрямо повторила она.
«Некрасивой женщине все время приходится просить дважды», — вдруг понял Мурин. Стал бы он вразумлять красавицу? А Нину? Нет, он бы кинулся делать, что бы она ни пожелала. Нина никогда не просила дважды, и уж тем более не снисходила до того, чтобы объяснять свои капризы. Ему стало совестно. И он сказал то, во что не верил ни на грош:
— Я помогу.
Больше они не произнесли ни слова, точно оба были так переполнены чувствами, что не могли говорить.
На Гороховой кучер остановился. Мадемуазель Прошина только махнула Мурину рукой в перчатке, мол, идите-идите. Он поклонился ей, неуклюже выбрался в открытую швейцаром дверцу. Поправил шинель. Кивер обременял руку. Хотелось его куда-нибудь зашвырнуть. Нахлобучил. Дверца позади хлопнула. Мурин расслышал монотонное зудение Егорушки, вырвавшегося наконец на свободу после того, как Мурин стеснял его своим присутствием. Оно было приглушено стенками добротного экипажа:
— Я должен указать вам на ваше поведение, так как для того приставлен вашей тетушкой. Вы вели себя неблагоразумно, непристойно. Мне очень жаль, что я обязан ей представить полный отчет об этом.
«Козел душной», — подумал Мурин. Он надеялся, что мадемуазель Прошина сумеет за себя постоять. Карета отчалила, покатила, стуча колесами. Швейцар оборотил к нему вопросительный взгляд. Мурин спросил:
— Корнета Прошина квартира в котором этаже помещается?
— В третьем. Извольте.
«Третий этаж!» — про себя ахнул Мурин. Он замялся перед широкой лестницей, собираясь с духом. Бронзовые наяды со светильниками словно выжидали, что он предпримет: ну-ну.
— Где тюкнуло, ваш блародие? — вдруг раздался за спиной голос швейцара.
Мурин удивленно обернулся. Швейцар стоял в вестибюле. Теперь Мурин видел не человека в ливрее,
