– Тогда мне вдвойне повезло, ведь я не полицейский, а преступник, отбывший срок за убийство, совершенное в этом городе много лет назад. Вам же, напротив, не повезло вдвойне.
Фиалки в ее глазах увяли от холода, сквозившего в голосе Мармеладова.
– Берите, и будьте прокляты! – дрожащей рукой Жи-Жи вынула из-за корсажа скомканный лист бумаги. – Ненавижу вас! Вы с мухой обошлись куда бережнее…
– Муха утомляет своим жужжанием, но вреда от нее никакого. Вы же напоминаете осу – тонкая талия, яркая раскраска и ядовитое жало, – сыщик пробежал глазами по строчкам, убедился, что это то самое письмо, и повернулся к певице. – Но я вырву ваше жало навсегда, уж будьте уверены!
– Что вы хотите за эту писульку? – она все еще не смирилась с поражением и попыталась отыграться. – Намекните или скажите прямо, я все исполню.
Мармеладов пытливо посмотрел на Жи-Жи.
– Денег хочу.
– Сколько? – обрадовалась она.
– Все, что отдал вам поручик Изместьев. Вы должны завтра же в моем присутствии передать ему пять тысяч рублей. Тогда письмо вернется к вам.
Певица осеклась и вновь заметалась взглядом по комнате.
– Стало быть, его где-то удерживают. Вам известно где?
– Не скажу. Не могу сказать, – Жи-жи задумалась на мгновение, затем кокетливо надула губки. – Вот что, приходите завтра. Я договорюсь, чтобы вам устроили встречу с Александром. Приходите ко мне ближе к обеду, заодно и о деньгах потолкуем.
VII
Летние ночи в Петербурге куда более приспособлены для прогулок и сочинительства стихов, но для сыскного дела годятся именно такие – осенние, безлунные, когда даже газовым фонарям не хватает силенок, чтобы разогнать тьму.
Мармеладов обошел неклюдовский дом и притаился у соседнего особняка, в укромном месте между дровяным навесом и кряжистой старой липой. Отсюда просматривалась черная лестница и крыльцо, скудно освещенное лучами из двух плохо зашторенных окон.
Сыщик ждал около часа, прислушиваясь к поскрипываниям и покряхтываниям города.
Вот ведь странность: Петербург вчетверо моложе Москвы, и двухсот лет от роду не сравнялось, но все здесь уже прогнило, износилось и обветшало. Днем он выставляет напоказ изысканные фасады, сапфировые реки и изумрудные сады – так распутный жуир, прожигающий жизнь с юных лет, скрывает под яркими камзолами, что тело его изъедено снаружи язвами, а изнутри – сифилисом. По привычке пудрит лицо и помадит шевелюру, но уже не может распрямиться во весь рост и гордо посмотреть вокруг, как во времена великого императора. Он прежде времени состарился и скособочился, пригибаясь к земле, оттого и скрипит каждым ставнем да половицей, как замшелая деревушка. Оттого и люди здешние ходят сгорбившись, почасту оглядываясь, прижимая руки к груди, словно прячут украденное сердце и боятся, что его вот-вот отнимут.
Взять хотя бы Герасима. Выскочил на крыльцо, заполошно зыркнул по сторонам, спустился бочком – чисто балтийский краб. Вывернул из мостовой булыжник и торопливо спрятал под ним клочок бумаги. Письмо? Отсюда не разглядеть.
Сыщик дождался, пока спина в розовой ксандрейке скроется за дверью и скользнул к тайнику. Камень поддался легко, видимо, частенько переворачивают, под ним оказалась ямка, крохотная – с кулачок ребенка. Мармеладов развернул обрывок гербового листа, но никаких записей не обнаружил. В неярком свете, пробивающемся из-за штор, блеснула золотая монета. Да не одна! Шесть полуимпериалов, те самые, что достались небритому конферансье минувшим вечером. Ловок, половой! Стянул денежки у хозяина и поспешил спрятать снаружи, чует, шельмец, что тот, обнаружив пропажу, заставит слуг поснимать сапоги и карманы вывернуть, все пожитки перетрясет. Дом обыщет сверху донизу, а на улицу выглянуть не додумается. Золотишко отлежится, под камнем-то, неделю-другую…
Зажав монеты в кулаке, чтоб ненароком не звякнули, сыщик положил булыжник на прежнее место и, стараясь не шуметь, вернулся к темному навесу. Через четверть часа опять заскрипела дверь. Засаленный фрак выволок избитого слугу на крыльцо и пинком сбросил на землю.
– Доставай, гнида! Ты украл! Никто другой про то золото не ведал.
– Не губи, Сидор Иванович! – отнекивался юноша плаксивым голосом. – Я же не ради корысти окаянной, а токмо ради больной матушки.
– Брешешь! – конферансье размахнулся и влепил половому смачную затрещину. – Ты матери сроду не знал. Всю жизнь сиротой мыкался, пока я тебя не подобрал на свою голову.
– И не совестно вам над сиротинушкой измываться?! – голосил Герасим, прикрывая затылок обеими руками.
Небритый ухватил его за ухо, притянул голову поближе и заорал:
– Покажь, куда деньги спрятал, не то совсем пришибу!
– Все, все! Все отдам, пустите…
Пополз на карачках, сбивая колени, свернул камень и изумленно ахнул.
– Нету.
– Брешешь, паршивец! – орал Сидор. – Говори, куда спрятал! Говори, рванина!
– Тут были, Христом-богом клянусь, – половой рыл сырую землю, пытаясь увернуться от тумаков. – Все шесть тут лежали. А теперь одна бумажка скомканная. Видать, забрал кто-то. Подсмотрел, как я прячу, и забрал.
Он вскочил на ноги и завопил:
– Воры! Ограбили! Караул!
– Тише, погань! – Сидор зажал ему рот засаленным рукавом. – Нам что, городовых мало? С трудом улещиваем, когда они по чужому навету приходят, а коли сами позовем – не откупимся. Что ты там бормочешь, чувырла?
– Но деньги… Как же…
– Никак, – сплюнул Сидор. – Пришло махом – ушло прахом. Такова воровская доля. Ступай на кухню! – он подтолкнул Герасима к дверям, – тебе еще посуду мыть. Да смотри, чтоб не побил ничего, как в прошлый раз. А то космы повыдергаю!
Сам же прошелся по улице, приглядываясь к булыжникам, два или три попытался перевернуть, да ничего не вышло.
– Может и вправду бродит рядом какой-нибудь ушлый чужак? Нет, не верю гаденышу! Последить за ним надобно, глядишь, всплывут империальчики…
Ночь затихла и свернулась калачиком вокруг сыщика, навевая дремоту.
Мармеладов встряхнулся.
Нельзя засыпать! Не только потому, что можно упустить певичку, а с ней и надежду разыскать поручика Изместьева. Сыщик не признался бы даже самому себе, но он боялся уснуть в этом городе. А вдруг новая жизнь, все десять прожитых лет, привиделись ему в горячечном бреду? Вот сейчас он
