Настоятель монастыря хорошо знал Германа и его талант высоко ценил. Герман не стал монахом. Он рассказал настоятелю о беде, и настоятель предложил ему остаться в монастыре, сколько он пожелает. Здесь, в уютной, небольшой кельи, он продолжал писать иконы. Герман изображал монахов монастыря, и каждый монах гордился этим. Все по одному ходили в его рабочую келью, где он трудился даже ночью.
— Тебе надобно отдохнуть, — заметил как-то настоятель, видя чрезмерную работу Германа. — Ты не щадишь себя, у тебя появились жуткие впадины под глазами. Так нельзя. Нужно выходить на свет божий. Улыбнуться солнышку. Оно согреет тебя и придаст румянец твоему лицу. До меня дошел слух, что ты и трапезу обходишь.
— Румянец?! — несмотря на мягкий тон и добрые слова настоятеля, Герман повысил голос. Его тяжелый и мрачный взор не сходил с полотна. Он дописывал икону с изображением настоятеля. Тот взглянул на собственный портрет, и на устах его засияла улыбка.
— Вот видишь, как ты замечательно изобразил меня, — продолжал настоятель, не обращая внимания на раздраженный тон Германа. — Ты устал, извелся, тебе нужен отдых.
— Отдых?! — снова в гневе сказал Герман. — А ты когда-нибудь смотрел в лицо смерти, которая пряталась в теле твоего ребенка?
Настоятель молчал, он пытался разгадать настроение и мысли Германа.
— А я видел! Видел! — продолжал с тем же злобным тоном Герман. — Как потухла жизнь в моем ребенке, как божий свет уходил прочь, как отворачивались от меня надежды на его спасение. Видел и чувствовал, как в детское тело, еще теплое, заползла смерть. Я слышал ее злобный шепот.
— Ты должен оставить свою боль позади, — сказал настоятель, пытаясь успокоить Германа. — Боль уйдет, если ты отпустишь их.
— Боль?! Что ты знаешь о боли? — Герман потупился, он размышлял. Затем продолжил. — Кто же ее по-твоему создал? Не тот ли, кто создал людей?
— Это богохульство, Герман, — ответил спокойно настоятель, несмотря на гневный тон Германа. — Ты не должен говорить этого. В тебе бурлит ненависть, это она заставляет тебя так говорить и страдать…
— Я пытался, — перебил его Герман, — пытался упокоиться и забыть несчастья постигшие меня. Поэтому я пришел к вам в монастырь. Я писал все эти иконы в надежде, что забуду, что Бог простит людей. У вас здесь ничего не происходит. А я видел, как там люди страдают, как теряют близких, и никто не может это остановить, ни священник, не церковь, ни Бог. Смерть сильней…
— Не смей так говорить! — неожиданно для себя, повысил голос настоятель. — Хорошо, что лишь я услышал эту ересь.
— Меня вот уже неделю мучает одна мысль, — продолжал Герман, словно разговаривая сам с собой. — Я молился, много молитв прочел, но ни одна из них не была услышана. Почему? Если Бог видит, что происходит, то почему он не вмешивается?
— Нам знать дела Божие не положено, мы созданы им, и с самого нашего рождения мы грешны, ибо души наши пребывают в грешной плоти. О душе своей подумай. Души детей твоих умерших находятся на небесах, о них позаботится Бог и ангелы.
Герман, при таких словах настоятеля, неожиданно выпрямился, оглядел яростным взором свою келью, спешно собрал кисти и краски и, не попрощавшись с настоятелем, вышел. Он покинул монастырь, не проронив ни единого слова, лишь завязав на спине котомку с красками и кистями, и понуро поплелся в горы.
Никто не видел его с тех пор. Что он делал в горах? Как жил? Но только с тех пор стали говорить о нем, как о человеке, потерявшем веру. Меж монахов его прозвали Герман Отшельник.
Из Пекина Руперт добрался до Харбина, где остановился в гостинице. Еще вечером он выяснил путь, который ему следует пройти до церкви. Дорога оказалась нелегкой: извилистые каменистые тропы в горах — укрытых пышной зеленью многочисленных деревьев; множество перевалов и извилистых рек.
Руперту пришлось, на этот раз, взять с собой проводника. Это облегчило путь — Руперт не заблудился в дебрях лесов и опасных склонов многочисленных гор, которые цепочкой расположились на севере страны.
По дороге он размышлял об иконах и их создателе. Почему художник писал портреты монахов? Являются ли эти иконы страницами какой-то книги? Если да, то почему на обратной стороне икон одинаковый текст? Текст волновал Руперта больше всего. Он полагал, что именно в нем таится разгадка всех таинственных событий и смертей, окутанных вокруг икон, словно липкая паутина. Где же сам паук? Где его логово? Руперту казалось, исходя из последних таинственных событий, что на иконах находится какое-то проклятие. Но зачем художнику понадобилось навлекать беду на людей. Может быть, он хотел таким образом защитить свои творения. Но ведь им опасность не угрожала. Руперт, глубоко вдумываясь в последние мистические размышления, поймал себя на том, что уходит от реальности, к которой он придерживался всю свою жизнь, работая сыщиком. Он ведь привык доверять не вымыслу и чувствам, а доводам. Лишь они являются доказательством виновности или невиновности человека, лишь они указывают верный путь опытному сыщику.
Руперт много раз перечитывал переведенный его другом текст обратной стороны иконы. Кроме угроз и предупреждений, он обратил внимание на пророчество. Оно сбудется, если души невинных «замолвят прощение» или «изложат ненависть и проклятие к своим палачам и убийцам». Если на иконах изображены умершие люди, невинно пострадавшие, то на людей падет наказание. Далее перечисляются виды наказания. Руперт увидел слова, напомнившие ему последние события, которым он стал свидетелем: огонь, банкротство, самоубийство. Были ли эти слова пророческими или все-таки это совпадение? Ответ был впереди, и Руперт, почти не чувствуя усталости, уверенно продвигался вперед. Вместе с Чонгом, указывающим Руперту лучший маршрут до деревни, они на речном катере переправились через реку Сунгари, и вышли к предгорью. Здесь также вились едва приметные тропы. Затем Чонг изменил маршрут, и они двинулись на Запад. Чонг объяснил это тем, что немного западнее пролегает дорога.
— Неужели здесь в горах имеется дорога? — удивился Руперт Коу.
— Она проходит недалеко от деревни, — пояснил Чонг, — и далее идет на северо-восток.
И действительно, спустя каких-нибудь полчаса они достигли дороги. Далее шли по ней, минуя скалистые горы и переправы через ущелья.
К сожалению, им по пути не встретилась ни одна машина, и им пришлось огибать цепь небольших скал. Спустя три часа пути Чонг предложил изменить курс.
— Теперь нам надо идти на восток, — сказал Чонг, — там находится деревня. Это недалеко, вон за тем пригорком.
Поднявшись и спустившись с пригорка, они действительно приметили серые крыши крошечных домиков, теряющихся в пышной зелени деревьев. За деревней виднелась долина, исполосованная различной величины прямоугольниками. Чонг пояснил, что там находятся посевные поля, в основном, рисовые.
Когда они подходили к деревне, они встречали сельских жителей, добродушно приветствующих их.
— Здесь все здороваются? — спросил Руперт.
— Это деревня, — пояснил Чонг, — жители приветливы ко всем. И принимают новых людей, путников, словно те коренные жители их деревни.
Они подошли к ветхому домику.
— Здесь живет мой приятель, — сказал Чонг. — У него мы и остановимся.
— Хорошо, но сначала, я хотел бы побывать у священника, в церкви, — сказал Руперт.
Чонг оставил Руперта у дома, а сам зашел в дом приятеля. Спустя несколько минут он вышел с хозяином дома. Тот приветливо улыбался.
— Всего пять долларов, — сказал Чонг, подходя к Руперту. — Вам будет стоить ночлег всего пять долларов.
— Прекрасно, — ответил Руперт. — Я надеюсь, что пробуду здесь не более двух-трёх дней.
— Лу сказал, что священник Джон Норман проживает вон в том доме, — Чонг указал на небольшое белое одноэтажное здание в центре деревни.
— Ничего не понимаю, — сказал Руперт, — а где же церковь?
— А это и есть церковь, — пояснил Чонг.
Они подошли к дому, мало чем отличавшегося от остальных домов, разве что, он был немного вытянут. На стенах виднелись небольшие трещины, облезлая штукатурка. Продолговатая коричневая табличка с белыми иероглифами украшала вход. Над табличкой, на самой крыше, аккурат, посередине потресканной двери, был расположен обычный деревянный крест, окрашенный в красный цвет.
— Это и есть местная протестантская церковь, — пояснил Чонг.
— Я, признаюсь, не ожидал увидеть ее такой, — сказал Руперт.
— Здесь ее называют: «домашняя церковь».
— Почему «домашняя»? — удивился Руперт.
В этот момент на пороге появился мужчина европейской наружности. Его одежда была схожа с крестьянской, простая: рубашка, брюки. Не было на нем ни мантии, ни накидки, ничего другого, что бы выдавало его за священника.
