Ознакомительная версия.
— Вы полагаете, что все дело — в рецепте Абрама Кунце? — оживился Маликульмульк. — И лишь тот, кто приобрел рецепт, имеет право называть свое творение «кунцевским бальзамом»? Тогда это, скорее всего, Лелюхин. Если Абрам Кунце вел честную игру — то это Лелюхин.
— Очень верно подмечено, герр Крылов. А я могу держать пари, что он не вел честную игру.
— Отчего ж?
— Садись сюда, мое сердечко, — позвал фон Димшиц фрау Векслер, усадил ее на диван возле себя и обнял за плечи. Она опустила глаза и улыбнулась той довольной улыбкой женщины, которую радует не совсем светское поведение ее мужчины, что Маликульмульку была знакома еще по театральной юности.
— Я сам в том же положении, что был Абрам Кунце, — сказал шулер. — Я выбрал опасное ремесло, отдал ему много лет и хочу наконец жить спокойно. Я хочу жениться. Я уже немолод, я устал, я встретил женщину, с которой проведу осень своей жизни в тишине и покое. Мне не нужны женщины, с которыми я буду странствовать, покупать им дорогие платья, заводить сомнительные знакомства, то купаться в деньгах, то скрываться по трущобам от людей, готовых меня убить. Я устал, понимаете, герр Крылов? И Абрам Кунце устал. И вы, Бог даст, устанете…
Маликульмульк хотел было сказать, что это уже случилось, да промолчал, глядя на коричневый блестящий кружок. Потом отпил — и понял, что сыт шоколадом по горло. Такое с ним случалось очень редко.
— Абрам Кунце был бродячим торговцем. Чем он торговал — теперь уже никто не скажет. Но велики ли доходы у человека, который бредет от деревни к деревне с коробом за спиной? Он даже не может по-настоящему обманывать своих покупателей — речь идет о сущих грошах. И вот этот бедняга добывает рецепт бальзама. Ему кажется, что теперь-то он выбьется в люди. Он приходит с рецептом в Ригу. Почему в Ригу?
— Здесь у него были какие-то родственники. Но он с ними не поладил и поселился в крепости у Карловских ворот, в доме кого-то латыша… Вот что странно — как это немцы позволяют латышам жить в крепости?
Фон Димшиц рассмеялся.
— А что бы они делали без латышей? Кто бы служил в дворниках и сторожах? Кто бы тушил пожары? Этим занимаются парни из латышских братств. Так вот — Абрам Кунце с годами моложе не становится, а бальзам приносит не ту прибыль, на которую он рассчитывал. Абрам Кунце начинает тосковать по дому — ведь где-то и у него есть дом. Может быть, есть жена, дети, и дети уже выросли, может быть, он уже знает, что родились внуки. Он не может вернуться с пустыми руками. И он говорит: «Господи, я старался жить честно, я если мошенничал — то наживал на этом гроши, я стар и болен. Господи, я прожил жизнь, а все, что имею, — рецепт бальзама, который здесь называют моим именем. Господи, я впервые в жизни совершу дурной поступок!.. Я должен о себе позаботиться, Господи, иначе мне впору помирать под дождем и снегом на большой дороге! Я хочу домой, Господи…» И он — что он делает, герр Крылов?
— Он продает рецепт Лелюхину, который уже устроил фабрику, и кому-то из аптекарей. Это как раз понятно! Непонятно, как их теперь, когда бальзам прославился, помирить, чтобы кончились эти вечные жалобы в Сенат!
— Вам совсем не жаль бедного Абрама Кунце? — спросил шулер. — А я представляю, как он идет пешком, через Курляндию, через Польшу — домой. Он идет домой, одетый в рванье, несет зашитые в пояс деньги, и тихо радуется. Не будет больше углов в чужих жилищах, жена простит его, потом простят дети, приведут к нему внуков, и он будет сидеть жарким летним днем во дворе, кормить кур, беседовать с таким же старым соседом о несуразности нынешних времен, покрикивать на внуков, чтобы не дрались и не шумели. Мне очень хочется, чтобы он дошел до дома, герр Крылов…
— Мне не жаль его, — тихо ответил Маликульмульк. — Не знаю, как это объяснить, но жалости нет, хотя… не знаю…
— Нехорошо один рецепт продавать двум покупателям. А ты что скажешь, любовь моя? — спросил шулер свою невесту.
— Мне его жаль, — ответила фрау Векслер. — Его ведь все обманывали. У него брали товар за гроши и клялись, что больше дать не могут. А он же не у себя дома. Если он не продаст — ему нечего будет есть. И он отдавал товар себе в убыток. Мне жаль его, Леонард. И Лелюхин его обманывал — продавал бальзам по всей Риге, отправлял в Курляндию, в Дерпт, а что платил бедному Кунце? Наверно, уговорился, что это будет процент с прибыли. Но как проверить прибыль? Купец же никого не подпустит к своим бумагам. Купец скажет: прости, мой милый, в этом месяце прибыли нет, со мной не рассчитались еще за прошлый месяц. Как проверить? Это невозможно, герр Крылов! Я бы недолго терпела и сделала то же самое, что Кунце, — продала рецепт всем, кто согласен платить! И убралась бы прочь поскорее! И моя совесть была бы чиста!
— Любовь моя, — ласково сказал фон Димшиц и поцеловал невесте руку. — Это так по-женски… Видите, герр Крылов, мы представили себе, что произошло в Риге примерно тридцать лет назад. Даже больше… Скажите его сиятельству, что разобраться в этом споре невозможно.
— А я полагаю, что возможно. Иначе зачем бы убивать старого Илиша, который многое помнил о том времени? — спросил Маликульмульк. — Кто-то знал, что князь Голицын хочет разобраться в склоках вокруг бальзама, и боялся, что Илиш расскажет лишнее. Значит, есть доводы в пользу Лелюхина или аптекарей, просто нам они неизвестны!
— А что, если Илиш был последним хранителем этих доводов?
Маликульмульк насупился.
История и впрямь выглядела безнадежной. Герр Струве ведь не назвал больше ни одного имени — только Илиша.
— Герр Крылов, не надо огорчаться, — сказала фрау Векслер. — Жизнь проще и приятнее, чем кажется в молодости. Если Господь вам чего-то не дает, подумайте — может, это вам и не нужно? Если Господь не дает распутать эту загадочную историю с бальзамом — так, может, и незачем? Вы потратите время, деньги, душевные силы — и у вас не останется их для того, чтобы принести радость себе и своим близким. Аптекари и Лелюхин все равно не помирятся. Даже если вы узнаете правду — имейте в виду, им эта правда совершенно не нужна.
— Почему, мое сердечко? — спросил шулер.
— Потому… это же торговля, милый, и у нее свои законы. Правда в том, что рецепт куплен и кем-то из аптекарей, и покойным Лелюхиным. Если герр Крылов это докажет, они будут писать в Сенат о том, что соперник исказил драгоценный рецепт и не имеет права производить свое пойло. Разве нет?
Маликульмульк невольно улыбнулся — пожалуй, так и нужно объяснить Голицыну, чтобы понял: эта склока — бесконечна. И не тратить время… а на что ж его тогда тратить?..
Он ехал домой и думал, что в словах фрау Векслер есть какая-то правда. Она немолода, ей больше тридцати, она была замужем, похоронила мужа… судя по тому, что детей у нее нет, они умерли в младенчестве… видимо, она знает, что такое смирение перед волей Божьей. Смириться — а не сидеть в углу, надувшись, не прятаться в берлогу, не укладывать душу в постельку на долгий зимний сон; смириться и делать что-то несложное, совмещая приятное с полезным… как это по-немецки!..
По-немецки, а совершенно не по-русски. Вот в чем беда. Хотя воля Божья — она для всех.
Вот никак не начнется пьеска «Пирог». Пока Тараторка и Демьян в голове беседуют — все прекрасно, начинаешь переносить на бумагу — карандашные каракули жалки и беззвучны. Никак не прорвется на волю та речь, что широким и живым потоком неслась в «Подщипе». Как же было весело писать шутотрагедию! С каким азартом играл главного комического злодея — принца Трумфа! Роль была — как водопад Ниагара, летела, искрилась, грохотала! А Господь решил, что хватит рабу Ивану развлекаться, отнял эти потоки… и что — смирение? Что — смирение?.. Чему оно учит, к чему готовит? Учит не гоняться за славой? Какая уж там слава — повеселил их сиятельства со всей честной компанией, и будет с тебя! Как разгадать Божий замысел о себе?
Фрау Векслер, желая успокоить, разбередила душу. Маликульмульк вошел в свою комнатку и увидел на столе тарелку, покрытую салфеткой. Хозяйка пекла пироги с капустой, принесла самые удачные, ровненькие, с румяными блестящими боками. Это она хорошо придумала…
Маликульмульк раздевался быстро и сердито, оборвал две пуговицы. Жаркая комнатка — вот идеальная берлога! Здесь не нужно ничего лишнего. Все, все — на пол! И — пирог в зубы! Челюсти заняты, язык занят, нажеванная каша соскальзывает в желудок, брюхо опять наполняется тяжестью, брюху хорошо! Можно пройтись босиком, можно встать у окна, глядеть поверх занавесок на пустую улицу, можно увидеть начало эспланады, также пустое. Мир бел и ровен, мир пуст. И обретается в полной гармонии с головой сочинителя. Что за дивное время для тех, кто утратил свой дар, — зима!
Но голова не может долго пребывать пустой. В голове заводятся, как таракашки, мысли — откуда-то приходят по щелям, располагаются, и не прогонишь — мысли-то дельные. Нужно с утра послать человека на Клюверсхольм к Егорию Лелюхину — может, что-то стало известно про Анну?
Ознакомительная версия.
