— Да, я помню эту историю, — решил блеснуть начитанностью Николас. — За небольшой аванс Достоевский обязался написать к определенному сроку роман, а если не напишет, все права на его сочинения надолго переходили к Стелловскому. Благодаря юной стенографистке Анне Сниткиной писатель сумел-таки поспеть к сроку. Но ведь, насколько я помню, то был роман «Игрок», а вовсе не «Преступление и наказание».
Вы плохо знаете биографию Федора Михайловича, — укорила магистра истории Моргунова. — Стыдно. При чем здесь «Игрок»? Это будет лишь осенью 1866 года, а мы говорим про лето 65-го. Федор Михайлович живет в Висбадене, много играет на рулетке, не может расплатиться по счетам в гостинице. Он совсем один, в ужасном положении, и всё пишет, пишет. До нас дошли записи двух первоначальных редакций «Преступления». Первая написана от лица убийцы, в форме его «исповеди». Сюжетная рамка второй редакции — судебный процесс над убийцей. Мог быть и еще какой-то не дошедший до нас вариант. Ничего фантастического в этом предположении нет. В одном из писем барона Врангеля, близкого друга писателя, есть невнятное упоминание о том, что в августе-сентябре Федор Михайлович пробовал что-то написать для издателя Стелловского. В свою очередь, в письме Врангелю писатель сообщает, — Элеонора Ивановна провела пальцем по строчкам. — «Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно!» А вот из другого письма, тому же адресату: «В настоящее время я начал одну работу, за которую могу взять деньги только осенью. Успешно и как можно скорее окончить эту работу необходимо, чтобы начать, получив деньги, уплату долгов». И еще одна жалоба, на то же самое: «О, друг мой! Вы не поверите, какая мука писать на заказ… Но что мне делать: у меня 15 000 долгу». — Старуха отложила страницу. — Идем далее. Сам Федор Михайлович позднее писал барону Врангелю, что после возвращения в Петербург, в конце ноября, когда для романа о Раскольникове было уже «много написано и готово», он «всё сжег» и «начал сызнова», по «новому плану». А что если не сжег? Доверять Федору Михайловичу в подобных вещах следует с осторожностью. Например, в 1871 году, перед возвращением из длительной заграничной поездки в Россию, он тоже писал, что сжег все черновые рукописи последних четырех лет, в том числе оригиналы и первые редакции «Вечного мужа», «Идиота» и «Бесов». Однако потом выяснилось, что эти записи целы. Они и сейчас хранятся в Литературном архиве. Так, может быть, и от рукописи 1865 года что-то сохранилось? В любом случае вам, молодой человек, невероятно повезло.
Старая ведьма ни к селу ни к городу хихикнула.
— Рукопись как документ исключительной культурной ценности подлежит передаче, или в некоторых предусмотренных законом случаях, продаже государству. Это если вы сможете доказать, что владеете рукописью легальным образом — например, она досталась вам по завещанию. Но вы-то, конечно, захотите переправить ее за границу, на аукцион. Эх, надо было взять с вас больше. Шучу! — замахала она рукой на попытавшегося протестовать Фандорина. — Я вам гарантировала конфиденциальность и слово сдержу. Наука, которой я посвятила всю свою жизнь, обошлась со мной скверно, и я ничем ей не обязана. Но вы учтите вот что. — Экспертша хитро прищурилась. — Цена такого автографа сравнительно невелика — несколько тысяч долларов, даже если продавать по-черному, в частные руки. Но если бы у вас на руках была вся рукопись, тогда ого-го. Совсем другое дело.
Она выжидательно смотрела на собеседника. Даже приспустила очки — блеснули два недобрых водянистых глаза.
— Это собственность моего клиента. — Николас поднялся, бережно спрятал драгоценную страницу и заключение в прозрачную папку. — Ему и решать.
Бедный Рулет, думал он. Что с ним будет? Теперь на радостях уширяется до смерти. Как быть?
— Желаю успеха, Николай Александрович Фандорин, — сказала на прощанье Элеонора Ивановна с уже нескрываемым, хоть и мало понятным ехидством.
Ника ехидство заметил, но списал на старушечьи причуды. К тому же был озабочен сложной этической задачей: как бы не нарушить закон и в то же время не обмануть доверие клиента.
Спускался по лестнице, вздыхал. Проблема казалась ему очень трудной.
А между тем до столкновения с проблемой по-настоящему трудной магистру истории оставалось максимум минуты три.
Во дворе люто палило солнце, согнав со скамеек всех пенсионерок. Грязный голубь безнадежно тыкался клювом в пересохшую лужу, мимо протащилась собака с высунутым языком, и лишь стайка девчушек самозабвенно прыгала по расчерченному мелом асфальту. И жара им нипочем, а у кого-то вон сердечный приступ, подумал Николас, заметив припаркованный неподалеку реанимобиль.
Сел в свой раскаленный метрокэб, опустил стекла и включил вентилятор на полную мощность, чтоб поскорее продуть кабину. При повороте ключа ожил приемник. Это было «Автор-радио», новая станция, которая в перерывах между сводками дорожного движения крутила авторскую песню.
Женский голос страстно и печально запел под гитару: «Ты говоришь — она не стоит свеч — игра судьбы — темны ее сплетенья…».
Фандорин тронул с места.
Чтобы выехать в переулок, нужно было миновать арку. Попав из ярко освещенного двора в эту темную зону, Ника на всякий случай замедлил ход, потому что почти ничего не видел. И слишком поздно заметил, как от стены отделилась узкая тень…
Нет, про отделившуюся от стены тень потом. Сначала нужно закончить с Элеонорой Ивановной Моргуновой, чтоб больше уже не возвращаться к этой неприятной во всех отношениях даме.
Про гостью Элеоноры Ивановны. А может, гостя. Или даже Гостя.
Через пол этак часика после того как ушел бестолковый дылда, в дверь 39-й квартиры позвонили.
Элеонора Ивановна долго не открывала, смотрела в глазок. Свет, что ли, на лестнице перегорел — темно там было, ничего, не видно.
— Кто там? — наконец спросила она. — Я же слышу, как вы шуршите. Отвечайте, не то в милицию позвоню.
Тоненький голосок ответил:
— Открой, Лялечка. Это я, Светуся. Моргунова от неожиданности стукнулась лбом об дверь.
«Лялечкой» ее уже лет пятьдесят никто не называл. С тех пор, как умерла Светуся, ее сестра, — утонула в озере. Никого Элеонора Ивановна так не любила, как Светусю. Собственно, вообще с тех пор никого не любила.
И совершила потрясенная Лялечка невероятный поступок: сняла цепочку и открыла дверь. Нашло на нее что-то такое, будто не в себе сделалась.
Ну в самом деле, не держать же Светусю на темной лестнице?
Кто-то вошел из темноты, и пахнуло забытым ароматом — духами «Красная Москва», но ничего толком рассмотреть Моргунова не успела, потому что проворная рука сдернула у нее с носа очки, а без очков Элеонора Ивановна почти ничего не видела — семь диоптрий плюс глаукома.
Попятилась она, совершила два противоположно направленных действия: глаза сощурила в щелочки (чтобы хоть что-то разглядеть), а рот, наоборот, широко раскрыла (чтобы закричать).
Кое-что разглядела. И лицо непроизвольно сделало обратную рокировку: рот захлопнулся, глаза же широко-широко распахнулись.
Это была не Светуся.
Светуся навсегда осталась двадцатидвухлетняя, с двумя косами. А это была старуха в таком же, как у Элеоноры Ивановны, балахоне, с такой же сумкой и в темных очках.
— Я пошутила. Я не Светуся. Я — Элеонора Ивановна Моргунова.
В груди у старухи что-то хрустнуло, в глазах потемнело.
Неужели у меня такой противный, писклявый голос, мелькнуло в голове у пораженной Элеоноры Ивановны. То есть, не у меня, а у… Но как? Почему?!
Она допятилась до комнаты, чуть не споткнулась на пороге, но устояла на ногах. Сделала еще несколько шагов и упала в кресло. На столике стоял стакан с валокардиновыми каплями, всегда наготове. «Выпей, скорее выпей», подсказало судорожно бьющееся сердце. Но было не до капель — привидение вплыло в комнату, село на стул в темном углу. И снова заговорило:
— Послушай, ты извини, что я Светусей представилась. Нужно было, чтобы ты дверь открыла. Я ведь, хе-хе, не Дух Святой сквозь дермантин просачиваться.
Моргунова встрепенулась.
— Я знаю, кто ты! — крикнула она дрожащим голосом. — «Послушай, ты извини» — с этими словами к Ивану Карамазову обращается черт в девятой главе четвертой части «Братьев Карамазовых». У меня галлюцинация. Наверное, я упала в обморок, и ты мне мерещишься.
— Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты, — засмеялась галлюцинация, тем самым подтвердив догадку Элеоноры Ивановны — уж это-то была дословная цитата из упомянутой главы.
