Мог ли мистер Пимлотт быть причастен к взлому? Пока Сьюки болтала, я снова задал себе этот вопрос. Тогда я в это не верил, отчасти потому, что вспоминал, как яростно он защищал собственность моей матушки от захватчика-крота. Но теперь думал, что, по молодости лет, мог и ошибаться. Или взломщик действовал в одиночку?
— Я никогда не верил, что Джоб замешан во взломе, — заметил я.
— Бог мой, мастер Джонни, как же так получилось: я целый день только о нем и думаю, и тут — бац! — вы называете его имя. Вы ведь знаете, его забрали в солдаты и увели, а все потому, что мистер Эмерис, что бы ни стряслось, во всем обвинял его.
Наверное, я был неправ, что промолчал, даже если правда грозила неприятностями мистеру Пимлотту.
— Сьюки, — спросил я, — разве хорошо с твоей стороны вести меня туда, ты же знаешь, моя мать этого не желает?
— Но мой дядя заболел! Хочешь не хочешь, а пойдешь.
— Выходит, иногда ты решаешь поступить плохо, потому что, если поступишь иначе, получится еще хуже?
— Верно-верно, мастер Джонни, — благодарно закивала она.
— Тогда, — обрадовался я, — ты с тем же успехом могла бы сказать: почему бы не нарушить закон, если тебе это нужно. Но знаешь, Сьюки, человек, который пробрался в наш дом, мог рассуждать точно так же.
Я как завороженный наблюдал за тем, какое мощное воздействие оказали мои слова на Сьюки: она застыла на месте и, потеряв дар речи, уставилась на меня.
— Но если он был голодный, мастер Джонни, — прорвало ее, — если он смотрел, как плачут от голода его детки, а он знал, что в доме есть что взять, а хозяевам эта вещь не нужна, они о ней даже не знают, а добывать ее трудно и опасно, то разве он будет не прав, если пойдет и попробует?
И вновь я пожалел о том, что матушка запретила мне спрашивать Сьюки о ее отце. Как бы то ни было, ответ на ее вопрос был очень простым:
— Нет, Сьюки, потому что, если не соблюдать закон, каждый у каждого сможет забирать все, что ему угодно. И где мы все тогда окажемся?
Это заставило Сьюки прикусить язык. Но мысль была интересная: ради чего-то хорошего можно сделать что-то плохое.
— И что ты скажешь, когда моя мать захочет узнать, где мы были? — спросил я. — Соврешь, что мы и близко не подходили к заставе?
— Но вам совсем не к заставе запрещено подходить! — выкрикнула она и осеклась.
Не к заставе! Тогда почему матушка вечно отказывалась ходить этой дорогой? Мы шагали в молчании, а я размышлял. Потом я обратился к другой загадке:
— Сьюки, не расскажешь ли мне об отцах? О, я говорю не о твоем отце, — поспешно вставил я, а Сьюки покраснела, — я говорю о своем.
— Об этом я ведать не ведаю, мастер Джонни.
— Но мне только и хочется узнать, не умер ли он за много лет до моего рождения?
— Нет, вряд ли. Нет, конечно же нет.
В задумчивом молчании мы продолжали путь. У самой заставы Сьюки внезапно сказала:
— Мой отец нарушил закон. Больше я ничего не скажу, я и этого не должна была вам говорить.
Ее слова я отложил про запас, чтобы обдумать потом, а теперь мои мысли были заняты дорожной заставой, разочарованием, которое я испытал, не увидев ни с той, ни с другой стороны никаких средств передвижения. Мы прошагали еще полмили вдоль парковой стены по левую руку, и проехали мимо нас всего-то две повозки и легкий фаэтон.
— Пора поворачивать назад, мастер Джонни, — огорченно вздохнула Сьюки, когда мы достигли поворота на Хафем.
— Можно чуточку подождать? — спросил я.
В тот же миг до меня донесся издалека металлический визг.
— Послушай, Сьюки. Там что-то едет.
— Нам нужно поторапливаться, мастер Джонни.
Дорога взбиралась по протяженному склону и приблизительно в миле сворачивала; к этой точке и был прикован мой взгляд. Внезапно там что-то появилось. Прежде чем я успел разобраться, что это, раздался перестук — такой дробный и от такого множества конских копыт, что прежде я ничего подобного не слышал. Я различал уже карету и упряжку, галопом несшиеся нам навстречу. Видел лошадиные головы в шорах, они вздергивались и тянулись в сторону, словно противясь движению, и в то же время длинные передние ноги так и мелькали в воздухе, как бы подбирая под себя дорогу. Вот показался закутанный в плащ кучер, он сидел на козлах, держа перед собой кнут, показалась и сама карета, ярко-красная и блестящая. Внезапно Сьюки схватила меня и бесцеремонно оттащила на широкую травянистую обочину.
Карета была уже близко, стук копыт и больших, окованных металлом колес по твердой дороге становился все оглушительней, тяжелые удары отдавались у меня в голове. Пронеслись мимо лошади, до их гигантских голов, выкаченных глаз, казалось, можно было дотянуться рукой, потные бока отливали блеском; за ними — карета, похожая на огромное чудовище на шатких ногах; мелькнули в окнах лица внутренних пассажиров; мелькнули кучер и внешние пассажиры на крыше, жавшиеся друг к другу под ветром.
Еще мгновение — и экипаж укатил, и мне осталось только следить из-под руки Сьюки, как раскачивался и подскакивал его тыл на неровной дороге.
Мы оба помолчали, потом я спросил:
— Видела, Сьюки? Это была почтовая карета, что ходит из Йорка в Лондон. «Стрела».
— Да что вы? — Лицо Сьюки все еще пылало от волнения. — Откуда вы знаете?
— Это было написано на боку большими золотыми буквами, — сообщил я гордо, потому что Сьюки, конечно, не владела грамотой. — Хотя, — добавил я с досадой, — это была не «Королевская почта».
— О чем я только думаю! — внезапно воскликнула она. — Нам пора.
Мы поспешили вниз по пешеходной тропе, по левую руку тянулась та же ограда. Она была сильно разрушена, и местами нам виден был парк, спускавшийся на дно долины; плотные заросли кустарника и деревьев обозначали путь скрытой от глаз реки; далее ее серые воды разливались вширь, образуя озеро.
Мы прошли краем Стоук-Момпессона, где вдоль широкой главной улицы стояли два ряда красивых домиков, прошагали еще полмили, пока беспорядочное скопление грубо оштукатуренных хибар справа не подсказало, что мы добрались до места. По сравнению с Мелторпом эта деревня была совсем уж убогая, мне она напомнила Силвер-стрит, только растянутую: жалкие одноэтажные домишки из сучьев утесника, скрепленных глиной и известковым раствором, на многих крыши из торфа. Я думал увидеть поблизости большой дом, но он не показывался.
— Штука в том, что деревню передвинули, — объяснила Сьюки. — Она теперь не относится к приходу, а усадьба относится.
Мы шли еще минут десять, и только тут Сьюки объявила:
— Вот здесь живет моя тетка.
Она указала на небольшой домик, рядом с двумя высокими каменными колоннами, каждую из которых венчал шар. Меж колонн помещались двустворчатые черные ворота, очень высокие, искусной кузнечной работы, в причудливых завитках и цветочках; их скрепляли большой висячий замок и цепь, стойки заканчивались остриями.
— Вы не против обождать здесь чуточку, а, мастер Джонни? Озорничать не будете?
Я кивнул, и Сьюки вошла в дом. Одолеваемый любопытством, я приблизился к воротам и заглянул между перекладин, с которых, обнажая ржавчину, облуплялась черная краска. За воротами просматривался мощеный двор, каменные плиты (их, видно, уже долгие годы никто не приводил в порядок) не заросли ни мхом, ни травой, но расшатались и местами были сдвинуты.
Вдалеке смутно вырисовывался контур дома. Глядя под углом, я все же догадывался, что по размеру он громаден, и так же, как и все остальное, запущен. Окна были то ли закрыты ставнями, то ли обсыпаны краской, облезшей с рам и перекладин; из труб не поднимался дым, у многих отсутствовали колпаки; с видимой мне части крыши свалился шифер; в целом дом походил на брошенные, необитаемые развалины.
Тем не менее из-за угла дома показался, толкая перед собой тачку, человек в рабочей одежде. Он начал собирать обломки каменной кладки и шифера — вероятно, они свалились во двор накануне, во время бури.
Вскоре из-за дома вышли еще двое. Я смотрел на них, зная, что надо бы отойти от ворот, но что-то меня удерживало. Казалось, большой пустой дом Хафемов (или Хаффамов?) затронул в моей душе какую-то струну и пробудил в ее сокровенных глубинах эхо, зову которого я не мог противиться.
