Когда те двое подошли поближе, я разглядел, что это были маленькая девочка приблизительно моего возраста и высокая пожилая дама, обе в черной одежде. Дама остановилась побеседовать с работником, девочка же (заметив, видимо, меня) продолжала медленно идти к воротам, туда, где стоял я. Лицо у нее было бледное как полотно — настолько бледное, что я подумал, не больна ли она; темные глаза от этого казались совсем черными. Руки она прятала в муфте, которую несла перед собой, и в целом ее маленькая фигурка имела вид странный и торжественный.
— Ты ведь не из деревенских мальчишек, правда? — спросила она.
Обещание, данное матушке, обязывало меня не вступать в беседы с незнакомыми людьми, но, сказал я себе, это относится к взрослым, а никак не к маленькой девочке.
— Нет, — отозвался я.
— Мне строго запрещено знаться с детьми из деревни,~-цояснила девочка.
— А ты разве не в деревне живешь?
— Нет. Я живу здесь.
— То есть в этом большом доме? — заинтересовался я.
— Да.
Она сказала об этом как о самом что ни на есть обыденном обстоятельстве.
— Та леди — твоя мать?
— Нет. Моя мать умерла. Отец тоже. Так что я круглая сирота.
Сирота? Интересное слово. Я позавидовал девочке, но потом сообразил, что и сам, наверное, могу назваться сиротой — по крайней мере, наполовину.
— Та леди — экономка, — объяснила девочка. — Мне, конечно, полагалась бы гувернантка. У меня была не одна, но опекуны сказали, что все они не подходят. Миссис Пепперкорн очень строго следит, чтобы я не разговаривала с чужими.
Позади девочки виднелась высокая фигура экономки, которая продолжала разговор с работником. Они, судя по всему, были друг с другом не согласны, работник несколько раз порывался уйти, но дама не замолкала, и ему приходилось возвращаться.
— Она очень близорукая, наверняка тебя не разглядит, — продолжала девочка. — Но если увидит, то прогонит прочь, а меня накажет.
— Накажет? Как?
— Отправят спать без чая, это точно, — спокойно пояснила она. И добавила: — А может, и высекут.
— Высекут?
Она вынула руку из муфты и показала мне жуткие красные полосы на тыльной стороне.
— Тогда, наверное, — сказал я, — лучше мне будет уйти, пока она не увидела.
— Нет, — очень решительно заявила она, — мне хочется еще с тобой поговорить. Мне ведь тут не с кем словом перемолвиться.
— Братьев или сестер у тебя нет? — поинтересовался я.
— Нет. Только миссис Пепперкорн и Бетси, и еще двое слуг, но с ними говорить тоже не позволено.
— И больше ни души — в таком большом доме?
— Ни единой. Но, знаешь, большая часть комнат закрыта. Мы живем только в нескольких. Вот бы здесь были еще дети. А у тебя есть братья и сестры?
— Нет. И знакомых детей тоже нет.
— А как тебя зовут?
— Джон Мелламфи.
— И это все? — удивилась девочка.
— Да. А тебя как зовут?
— У меня очень длинное имя. Хочешь, назову его полностью?
— Да, пожалуйста.
Она набрала в легкие воздуха, закрыла глаза и проговорила:
— Генриетта Луиза Амелия Лидия Хафем Палфрамонд. — Открыла глаза и, не переводя дыхание, пояснила: — Маму звали Луиза, а Генриетта и Лидия были двоюродные бабушки. Вот насчет остальных не знаю.
— Но Хафем? — воскликнул я. — А как это пишется — так же, как название деревни?
— Да. Х-а-ф-е-м.
Желая показать, что я, хоть ношу всего два имени, также не лыком шит, я воскликнул:
— Это и мое имя тоже! Во всяком случае, я думаю, его носил мой дедушка, только писалось оно иначе: Х-а-ф-ф-а-м. Так, знаешь ли, звалась семья, которой принадлежали этот дом, деревня и все окрестные земли.
— Не может быть, — фыркнула девочка.
— Очень даже может. — (Вот ведь хлебом ее не корми, Дай только сказать поперек.) — Знаешь, Мампси… — Я заколебался. — Они все это получили от Хаффамов.
— Мампси! Не Мампси, а Момпессоны. «Мампси» говорят только деревенские.
Я залился краской стыда. Конечно же, эта фамилия была мне знакома по памятнику в церкви. Почему же я не связал ее с той, которую упомянула миссис Белфлауэр?
— Ты наверняка ошибаешься, — продолжала Генриетта, — ведь я знаю, что этот дом построил дед моего опекуна.
— Так, может, он носил фамилию Хаффам?
— Не думаю, потому что моего опекуна зовут сэр Персевал Момпессон.
Я сгорал от унижения. Выходит, несчастная миссис Белфлауэр все переврала и я зря воображал, будто имею к этому месту какое-то отношение. А эта девочка живет здесь по праву, если сэр Персевал Момпессон ее опекун!
Увлеченные разговором, мы не заметили, как экономка рассталась с работником и подошла к воротам. Голос ее раздался совсем близко:
— В письме к мистеру Ассиндеру я пожалуюсь на наглость этого малого. Заявляет мне нахально, что не может починить окно без… — Она осеклась, поднесла к глазам лорнет, который висел на цепочке у нее на шее, и воскликнула:
— Мисс Генриетта? Что это, мальчик?
— Да, миссис Пепперкорн, — как ни в чем не бывало ответила Генриетта.
— Выходит, вы, вопреки строжайшему запрету вашего опекуна, затеяли разговор с деревенским ребенком?
— Он не из деревни, миссис Пепперкорн, — холодно возразила Генриетта.
— В самом деле? — Экономка воззрилась на меня через лорнет. — Вижу, он похож на сына джентльмена. — Она спросила меня: — Как фамилия вашего отца?
Вопрос меня смутил. С одной стороны, я уважал обещание, данное моей матушке, не разговаривать с чужими людьми, с другой — не мог же я быть настолько невежливым, чтобы не ответить на прямой вопрос?
— Его зовут Джон Мелламфи, — вмешалась Генриетта.
— Мелламфи, — повторила экономка. — Не знаю поблизости ни одного солидного семейства с такой фамилией. Как бы то ни было, вы, мисс Генриетта, нарушили распоряжение сэра Персевала. Мы немедленно возвращаемся в дом, а я решу, как вас наказать.
— Он хоть и чужой, миссис Пепперкорн, — произнесла Генриетта, — но говорит, что его дедушку звали Хаффам, а это одна из моих фамилий, так что, выходит, он не совсем чужой.
— В самом деле? — Экономка быстро повернулась ко мне. — Где живет ваш батюшка, мастер Мелламфи?
— Не могу вам сказать.
Приняв, несомненно, сказанное за дерзость, экономка поджала губы и собиралась заговорить, но тут ко мне подскочила Сьюки.
— О, мастер Джонни! Непослушный мальчишка! Вы ведь знаете, вам нельзя разговаривать с чужими. Что на это скажет ваша матушка?
Она схватила меня за руку и потащила прочь.
— Пойдемте. Мы опаздываем. До Мелторпа еще добрый час ходу.
Поворачиваясь, я бросил последний взгляд на Генриетту: похожая на узницу, она все еще прижимала свое бледное личико к черной кованой решетке, а на плечо ей опускалась рука экономки, затянутая в черную перчатку.
— Ох, мастер Джонни, — заговорила Сьюки, пока мы спешили прочь из деревни, — только бы мне из-за вас не попасть в передрягу. Пожалуйста, не говорите никому, что мы здесь побывали. Ни матушке и никому другому.
— Но, Сьюки, если матушка спросит, где мы были, не могу же я солгать?
Сьюки вдруг застыла на месте, и я, поскольку она держала меня за руку, тоже остановился. Обернувшись, Сьюки произнесла торжественно:
Прошу, мастер Джонни, не говорите ничего такого, из-за чего я могу потерять место. Знаю, вы в глубине души добрый мальчик и не хотите зла моей семье.
Обещаешь, что, когда мы будем гулять, позволишь мне пойти на заставу и побыть там, сколько я захочу? — Она кивнула. — Хорошо. Тогда я тоже обещаю.
Мы прошли еще несколько шагов, и у Сьюки вырвалось:
— Ох, ну что нас сегодня понесло в Хафем. Не вышло бы из этого какой беды. Да и дядюшка совсем плох. А случись с ним что, бедную тетушку выпроводят за порог.
Я слушал ее вполуха, раздумывая о том, возможно ли, что между мною и Генриеттой существует родственная связь, и значит ли это, что я имею какое-то отношение к семейству Момпессон.
Когда мы добрались домой, мать, ждавшая у задней двери, вошла в кухню, пока мы снимали верхнюю одежду.
