– Снова расходы на пациента. Не в первый и, должен сказать, верно, не в последний раз. Со своей стороны, я располагаю двумя фунтами, и через две недели мне полагается ежегодная рента от семьи. Из нее я могу выделить еще два.
– Если вы поднимете до четырех, я возвращу вам разницу, когда поступят мои поквартальные проценты.
Он кивнул.
– Выходит десять. Немного даже для девушки в ее положении. Впрочем…
– Да?
– Вам известно, что мой младший брат квакер?
Он произнес это вполне естественно, без явного стыда, хотя я знал, что это был предмет, какого в разговоре он касался лишь с крайней неохотой. И действительно, среди наших товарищей, знавших его коротко, было немало таких, кто даже не подозревал, что у Лоуэра имеется брат, так велик был его страх, что от этого пострадает его репутация. Я встречал однажды этого человека, и он не вызвал у меня неприязни. В точности как его лицо было слепком с лица Лоуэра, пусть и без выражения старшего брата, так и характером он походил на него, но без веселья и смеха последнего, ибо смех, как мне говорили, воспрещен среди квакеров как греховный.
Я кивнул.
– Он ведет дела с группой единоверцев, которые желают отправиться туда, где не будут подвергаться гонениям, на земли Массачусетса и далее. Я мог бы написать ему и просить, чтобы он устроил, чтобы Сару Бланди послали туда же. Уехать она может как служанка или чья-нибудь родственница, а когда прибудет на место, ей придется самой пробивать себе дорогу.
– Суровое наказание для той, кто не совершила ничего дурного.
– Мало кто из отплывающих в Новый Свет по собственному почину совершил бесчестный поступок. И все же они уезжают. Она будет в обществе порядочных людей, а по прибытии найдет себе там близких по духу больше, чем когда-либо здесь.
После всего, что случилось, сама мысль об ее отъезде, о том, что я никогда больше ее не увижу, занозой засела мне в сердце, и все мои доводы против этого плана имели под собой лишь одно себялюбие. Но Лоуэр был прав: останься она в Англии, рано или поздно ее обнаружат. Кто-нибудь – старый соратник ее отца, или заезжий торговец из Оксфорда, или школяр, или студент – увидит ее и узнает. Всякий день ее жизнь будет висеть на волоске, а вместе с ней и наши судьбы тоже. Мне не шло в голову, что говорит закон о том, что мы содеяли, но я знал: немного найдется судей, какие благосклонно взглянули бы на тех, кто позволил себе чинить препятствия их прерогативам. Сара была приговорена к смерти, но она жива. При всей его одаренности в диспуте Локку несладко придется, если ему выпадет объяснять такое.
Так мы договорились или, во всяком случае, сошлись на том, что это дело следует предложить на суд Сары, ведь без ее согласия весь план становился невозможным. Лоуэр взял на себя разъяснить ей наш замысел: ведь он принадлежал ему и на его долю выпадали все переговоры с сектантами. Я же вернулся в церковь Святого Фомы, чтобы убедиться, что приготовления к похоронам движутся должным образом, мне даже подумалось: я буду единственным, кто явится к заупокойной службе.
Сара не соглашалась на наш план, так как не желала оставлять мать, и только Лоуэр, сообщив, что та уже мертва, заставил девушку образумиться. Все собственные свои испытания она снесла стойко, но потеря старой матери надломила ее. Я воздержусь от слов, скажу лишь, что Лоуэр не годится в утешители. Он был добр и желал лучшего для всех нас, но имел склонность становиться грубоватым и бесчувственным, столкнувшись со страданием, какое не в силах был облегчить. У меня не осталось сомнений в том, что его тон – столь деловитый, что мог показаться почти жестоким, – только усугубил впечатление.
Сара настояла на том, чтобы пойти на похороны, даже невзирая на доводы Лоуэра, который убедительно увещевал ее в безрассудстве подобного желания, но она осталась непреклонна, и не было средства ее отговорить. А поддержка моей матушки, которая пообещала сама привести девушку в церковь, что бы там ни говорил доктор Ричард Лоуэр, решила все дело.
Вид троих, пришедших на кладбище, принес мне одни лишь терзания: Лоуэр глядел озабоченно, матушка – сурово, а Сара – пусто перед собой, словно вся живость покинула ее тело, чтобы никогда более не возвратиться. Матушка и Лоуэр сделали все возможное, дабы изменить ее внешность, и нарядили ее мальчиком, покрыв голову шапкой, которую надвинули пониже на глаза, но я страшился, что в любую минуту священник может поднять взгляд от требника и воззриться на нее, выпучив глаза, а потом опрометью броситься звать стражу. Но ничего подобного он не сделал. Он лишь бубнил положенное быстрее, нежели было пристойно, отказываясь сделать хотя бы малейшее усилие ради души женщины, которая не была ни родовитой дамой, ни богатой прихожанкой, ни, по сути, кем-либо достойным снисхождения столь великого пастыря душ. Признаюсь, мне захотелось надавать ему оплеух и потребовать, чтобы он как положено отслужил свое, так велик был мой стыд. Чего удивляться, что люди обращаются к сектам, когда у нас так много подобных ему священников. Закончив, он захлопнул книгу, кивнул нам и протянул руку за платой, после чего торжественно удалился. Он не станет, сказал он, заканчивать отпевание у могилы, потому что усопшая была все равно что язычница. Он совершил то, что требовалось от него по закону, и большего делать не намерен.
Лоуэр, думается, еще более меня был взбешен таким бессердечием, хотя мне хочется верить, что священник был бы более усерден, знай он о присутствии здесь дочери покойной. Но он того не знал, а потому не прилагал стараний, и эти похороны стали самой мучительной службой, какой мне довелось стать свидетелем. А для Сары она, верно, была во сто крат горше. И я попытался сделать все возможное, дабы утешить ее.
– В последний путь ее проводят дочь, которая ее любила, и друзья, которые тщились ей помочь, – произнес я. – Так много лучше и намного уместнее. Ей бы не захотелось, чтоб над ее могилой распевал человек, подобный только что ушедшему.
Поэтому мы с Лоуэром сами вынесли гроб из церкви и, спотыкаясь, прошли через двор во тьме, какую рассеивала лишь одинокая восковая свеча. Невозможно представить себе церемонии более несхожей с погребением доктора Грова, но теперь, с уходом священника, мы по крайней мере остались среди своих.
Произнести речь выпало мне, так как Лоуэр мало знал Анну Бланди, а Сара, по всей видимости, не способна была говорить. Не зная, какие слова были бы тут уместны, я просто дал волю первым же мыслям, какие посетили меня. Я сказал, что знал ее лишь в немногие последние годы, что мы были не одной веры и не могли бы стоять дальше друг от друга в делах политики. И все же я почитал ее как честную и мужественную женщину, которая поступала по справедливости такой, какой она ее понимала, и искала истину, какую желала познать. Я не мог бы сказать, что она была самой послушной из жен, ибо она рассмеялась бы подобному описанию. И все же она была величайшей опорой своему супругу и любила и помогала ему всемерно, как он того ожидал и желал. Она боролась за то, во что верил он, и вырастила дочь, которая стала бесстрашной, верной, доброй и мягкой, лучшей дочерью, какая могла быть зачата. Тем самым, как могла, она почитала своего Творца и за то была благословенна. Я полагал, что она не верила в горнюю жизнь, ведь она не доверяла ничему, что исходило из уст священников. И все же я знал, что она ошибалась, ибо она будет принята в лоно Господне.
Та моя речь вышла поистине бессвязной и путаной и произнесена была скорее в утешение Саре, нежели ради того, чтобы написать истинный портрет усопшей. И все же тогда я верил в каждое свое слово и не отступлюсь от них по сей день. Я знаю, что немыслимо было бы счесть достойной, или благородной, или даже добродетельной женщину ее веры и ее воззрений, ее положения и ее поступков. Но она была и достойна, и благородна, и добродетельна, и я более не силюсь примирить мои взгляды с мнением света.
Когда я закончил, повисло неловкое молчание, а потом матушка подвела Сару к телу и отвернула материю, открывая лицо. Шел сильный дождь, и крупные капли взбивали невыразимо печальные крохотные фонтанчики грязи, бросая ею в мертвую женщину, лежавшую на сырой холодной земле. Сара опустилась на колени, и все мы отступили на шаг, пока она шепотом произносила свою молитву, закончила она тем, что наклонилась и поцеловала мать в лоб, а потом осторожно поправила прядь седых волос, выбившуюся из-под лучшего чепца старушки.
Она снова встала. Лоуэр потянул меня за руку, и вместе мы опустили тело в яму насколько возможно мягко и чинно, а потом Сара исполнила последний дочерний долг, бросив горсть земли в разверстую могилу. Все мы последовали ее примеру, и наконец мы с Лоуэром взялись за лопаты и, как могли быстро, засыпали яму. Когда все было кончено, все мы промокли до нитки, промерзли и были заляпаны грязью, а потому просто повернулись и ушли. Здесь поделать было уже нечего, оставалось лишь еще раз позаботиться о живых.
