Гершуни почувствовал охватившее Балмашева смятение и повторил всеохватывающий жест, сопроводив его возгласом:
— Эти? Это не люди!
Трактирные завсегдатаи повернули к нему свои головы и одобрительно заулыбались: видно по всему, что молодые люди начали гулять по-настоящему, с обличением гнилой российской действительности, битьем в грудь и чтением стихов. Один из подмастерьев даже выбрался из-за стола и подошел на заплетающихся ножках поближе, чтобы не пропустить ни слова из так хорошо заявленной речи. Глаза его светились ожиданием, а из уголка рта тянулась струйка слюны.
— Нет, это не люди! — вскричал Гершуни. — Это жалкое подобье тех светлых людей, которых мы с вами вырастим после победы социализма! И которые вкусят плоды с деревьев, посаженных сегодня! А эти — это упыри!
Тут он ткнул перстом в ждущего откровений подмастерья. Тот, дождавшись светлого слова в свой огород, улыбнулся еще шире и подпустил слюны.
— Дети подземелий, кровавый навоз будущей революции, дегенераты и олигофрены! Они должны вымереть в очистительном огне будущей революции! А взамен придут другие — чистые, молодые, не отравленные буржуазным ядом мещанства! Не жалеющие себя и своих жизней за народное счастье! Чистые зеленые ростки свободы… Этих мне жалко, но их удел определен. Никуда им не выбраться из этой братской могилы, тюрьмы народов, имя которой — Россия!
Жалостливые слова как запал подорвали истерзанную вековым гнетом душу слушателя. По лицу потекли счастливые слезы, он махнул рукой и резво подскочил к Гершуни. От подмастерья можно было ожидать всего, поскольку он сам не знал, чего хочет.
Но Гершуни был не лыком шит: на митингах он до тонкостей изучил причудливую русскую душу. Он широко распахнул объятия, и нападавший просто утонул в них. Изумленный таким любвеобильным христианским приемом, одной рукой нападавший обнял оратора и стал его лобызать, второй рукой посылая проклятия неведомому угнетателю.
Отставной чиновник от избытка чувств ударил кулаком по столу, отчего тонкокостные корюшкины скелетики разом подпрыгнули в воздух, по-своему приветствуя будущее: ужо всласть полакомится корюшка утопшими плодами революционной борьбы! Пьяная компания одобрительно зашумела. Оторвавшись от Гершуни, подмастерье обозрел трактир, увидел родные лица и целенаправленно устремился к друзьям.
— Быстро уходим! — заторопился опытный «Гранин». — Сейчас будет драка!
Революционно настроенного триумфатора встретили рюмками с хлебным вином. Но он жаждал продолжения и посему метким ударом вколотил в чью-то глотку и вино, и рюмку. По лицу потекла первая кровь. Она возбудила еще пару молодых ухарей. Звуки тяжелых плюх и вскрики подбитых нарушили очарование единения с народом. «Желтобилетницы» рысью побежали в поварскую прятаться от полиции.
Гершуни и Балмашев вышли на крыльцо и вдохнули свежий воздух.
— В условленное время на Финляндском вокзале! — приказал Гершуни. — Готовиться будем в Финляндии.
На том и разошлись в разные стороны. И хорошо успели, потому что тихо тлевшая кровяная российская драка уже выплеснулась из глубины трактира в Усачев переулок.
* * *
— Откуда у вас такие сведения? Само по себе «Обращение» ни о чем таком не говорит! — Ратаев возбужденно заходил по кабинету. — Да знаю я этого Венцеля! Фразер и болтун!
И в подтверждение своих слов глава Особого отдела бросил на стол тощенькую папочку — личное дело неудачливого подрывника.
ДОСЬЕ. РАТАЕВ ЛЕОНИД АЛЕКСАНДРОВИЧ
1857 года рождения. Из дворян. Род Ратаевых происходил от татарина Солохмира. В 1878 году закончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет Уланского полка, штабист 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. С 1882 года чиновник особых поручений Департамента полиции, с 1894 года глава Особого отдела.
Профессиональный драматург, несколько его пьес поставлены московскими и петербургскими театрами.
— Фразер фразером, но динамит сотворил. И кто-то второй был там с ним. — Путиловский спокойно сидел в кресле, не раскрывая всех своих козырей.
— Этого нам только не хватало! Сипягин и Победоносцев! Министр внутренних дел и обер-прокурор Синода! Нет, я положительно подам в отставку. А может быть… — Ратаев вгляделся в текст «Обращения». — Посмотрите! Посмотрите, их фамилии написаны с маленькой буквы!
— Ну и что?
— Так это иносказательно! Дескать, смерть Победоносцевым и сипягиным! Великий русский язык!
— Я тоже об этом мечтал, — вздохнул Путиловский. — Пока сегодня утром не получил весьма подробное подтверждение тому, что это все не иносказательное явление.
— От кого? — насторожился Ратаев, переставая бегать по ковру.
— Информатору я доверяю полностью. Но имя назвать не могу.
— А кличка? Кто он? Мужчина? Женщина? — возбудился Ратаев и, близоруко всматриваясь в лицо Путиловского, начал вести допрос.
— Леонид Александрович, полно вам. — Путиловский встал из кресла, чтобы уравнять положение. — Вы же знаете, что я не должен никому ничего говорить. Информатор надежнейший, ему я верю как самому себе. И это все, что я могу добавить.
— Вы верите себе? — удивился Ратаев.
— Иногда.
— Вы счастливчик! А я себе вот нисколечко не верю.
— Вам надо отдохнуть в Ницце, — сказал Путиловский со знанием дела.
— Я собирался… — вздохнул Ратаев. — А тут вы с такими вот подарками… Я пока не располагаю подобной информацией, хотя у меня есть информатор получше вашего. Надо будет послать шифрограмму Зубатову. Если сведения совпадут, будем действовать. Этим займусь я. А вы продумайте, как и кого будем охранять.
— Я уже прикинул. Сипягин защищен Министерством… У него своя охрана, секретари, да и сам мужик не промах. А вот Победоносцев…
— Да-да, вы правы! Организуйте охрану обер-прокурора. Он реалист, он поймет. Кстати, что за кличка у вашего информатора?
— «Философия»! — не моргнув глазом, с ударением на предпоследнем слоге выпалил Путиловский и сам подивился собственной находчивости.
— Смешно! — оценил репризу драматург. — Посмотрите, какие я тут вавилоны наклеил!
И повел Путиловского, как заядлого театрала, в угол собственного кабинета. Там на чайном столике под полотняной накидкой был спрятан макет театральной сцены с игрушечными человечками, вырезанными из плотного светлого картона. Человечки на подставках, окруженные игрушечной мебелью, спокойно ждали своей драматической участи.
Странно было видеть эту декорацию в кабинете чиновника, занимающегося политическим сыском по всей Российской империи. Но Путиловский был посвящен в театральные увлечения Берникова — под таким псевдонимом шли пьесы Ратаева — и ничуть не удивился.
— Я тут надумал писать одну многонаселенную историческую пиэсу, — Ратаев-Берников вошел в азарт и стал быстро двигать фигурки. — И понял, что не владею пространством! Забываю про персонажей: кто где стоит, куда должен двигаться. Пришлось вот вспомнить гимназию, порисовать, поклеить. Просто в каких-то индейцев будто заново играю!
— Ну и как? С виду очень красиво! — польстил автору Путиловский.
— Вы знаете, помогло чрезвычайно! Уже дописываю второй акт.
— Завидую вам, — искренне признался Путиловский. — Я пробовал писать — путного не выходит.
— Ничего-ничего! Поработаете у нас — такие сюжеты появятся, куда там Шекспиру! А может, отдадите мне своего информатора? — не выдержал Ратаев.
— Леонид Александрович! Да рад бы, но она только со мной хочет общаться, — слегка приукрасил действительность Путиловский.
— Ага! — обрадовался Ратаев. — Значит, все-таки женщина? Шерше ля фам! Удачи! Жду информацию!
Ободренный напутствием начальства, Путиловский пошел в свой кабинет. Отдельного входа у кабинета не было, так что он всегда первым делом встречался со своей группой.
На сей раз в комнате за столом сидел один лишь Иван Карлович. Вид у него был какой-то бледный, странный и потусторонний, точно утром ему дали съесть что-то весьма несъедобное. Или неудобоваримое.
— Добрый день! Где Медянников? — с порога спросил Путиловский.
Берг поднял голову от микроскопа. На лице его явно читался ужас, губы посинели и дрожали.
— Добрый день… Он с нарочным прислал записку… Его радикулит свалил после вчерашней прогулки, денек дома побудет.
В другое время Путиловский обязательно обратил бы внимание и расспросил Берга о причинах столь бледного вида, но сейчас он только чертыхнулся: Медянников был нужен весьма и весьма срочно!
— Я поехал к нему! Буду через два часа.
И Путиловский исчез за дверью, оставив Берга наедине со страшной проблемой. А проблема была действительно неразрешимая, по крайней мере в той системе моральных координат, которой Берг до сей поры пользовался достойно и непогрешимо.
