— Что еще можешь сказать?.. Ну!
— Ветер завывал, как нестройный хор душ, обреченных аду… Монах был высотой до неба… Волосы развевались, как языки пламени… Я подумал, он совсем не монах, а князь тьмы собственной персоной… И я ускорил шаг и нырнул в чащу со страха, а какая-то тропинка привела прямо к воротам мельницы. Поэтому у главного входа меня никто не мог видеть. Клянусь, коронер, все это чистая правда! Только я не хочу возводить поклеп!.. На служителя Божьего… не хочу…
Ральф, не произнося ни слова, продолжал в раздумье стоять возле койки странного больного, а тот осторожно поднялся на ноги и, отойдя немного в сторону, снова принялся танцевать. На этот раз очень медленно и печально, словно невидимый и неслышимый для других арфист наигрывал ему невыразимо грустную мелодию.
— Поверь мне, Ральф, я в глаза его не видел!
Томас и коронер встретились у дверей приходской церкви, откуда монах только что вышел. Помощник Ральфа стоял поодаль.
— Он точно описал твою внешность, Томас.
— Конечно, потому что мог видеть меня потом, когда мы были с тобой в часовне. Или где-то еще. Если человек не в себе, у него легко смещаются понятия о времени и о месте и он легче поддается всяким фантазиям. Ты это прекрасно знаешь… Во всяком случае, я не видел его на той дороге.
— Его сумасшествие, Томас, приходит и уходит. Я сам наблюдал это. Временами он не безумнее, чем ты или я.
— Значит, у него могут быть какие-то причины навести подозрение на меня, Ральф. Я ничего не утверждаю, но, возможно, он и есть убийца.
— Я поспрашивал кое-кого, дружище, и узнал, что еще утром брат Мэтью говорил брату Биорну, что в деревне появился один путник, который столь тяжело болен, что не может продолжать путь к святым мощам в Норидж, куда идет для покаяния. Брат Биорн нашел этого человека и привел к сестре Кристине, чтобы та своими молитвами и заботой хоть немного подлечила его. Это и был наш полубезумец.
— Но все это не значит, что он не мог совершить преступление, Ральф.
— Да ты только посмотри на него, монах, — нетерпеливо произнес Ральф. — Куда ему справиться с тем солдатом, которого убили? Он слаб духом и телом. Когда он рассказывал о встрече с тобой, он выл и стонал, как больной ребенок, — так ему было тяжело наговаривать на монаха. Он сам об этом сказал.
— Вот и не наговаривал бы.
— Послушай, Томас, ведь речь идет об убийстве, ты можешь, наконец, это понять. Об убийстве воина. Крестоносца. И я обязан найти преступника. — Он замолчал и потом резко произнес: — Еще раз спрашиваю, что ты видел на дороге, о чем не рассказал мне?
Томас ответил не сразу, а когда заговорил, то с таким трудом, словно каждое слово причиняло ему боль.
— Я пытаюсь вспомнить… Я тоже пошел короткой дорогой через лес, к мельнице. Может, он шел позади, не знаю… Я не видел…
— А тебя кто-нибудь видел, Томас? Помимо него, если ему верить?
— Только Бог.
Он выкрикнул эти два слова со злостью, удивившей Ральфа, и тот, не глядя на него, сказал обеспокоенным тоном:
— Томас, пора уже ставить точки над «i». Ты был чрезмерно обеспокоен, чтоб не сказать напуган, когда увидел мертвое тело. Ты слишком долго осматривал его лицо, руки. Тебя видели там, где произошло в то время убийство… Я уверен, ты знаешь обо всем этом гораздо больше, чем говоришь мне.
— Ради всего святого, Ральф, я не убивал его!
— Хочу верить в это, но почему тогда ты что-то скрываешь от меня? Почему словно опасаешься чего-то? Почему падаешь без чувств? Не от голода же, в самом деле?.. — Немного тише, чем раньше, он продолжил: — Я сказал еще далеко не все. Ты готов слушать?
Томас кивнул, подавив гнев.
— Тогда скажу вот что. Если, так или иначе, ты замешан в этом убийстве, но откровенно расскажешь мне обо всем без утайки, обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы облегчить для тебя последствия. Если ты защищаешь кого-то и не хочешь… — Ральф замолчал, потому что Томас энергично замотал головой. — Ладно, закончим на этом. Добавлю только одно: если ты скрываешь сведения, важные для раскрытия преступления, я не оставлю этого без внимания и ты будешь наказан в полной мере, а нашим дружеским отношениям придет конец.
На протяжении всего этого довольно долгого разговора цвет лица Томаса менялся с пунцового на бледный и обратно, а выражение — с гневного на смиренно-покорное. В конце концов он с глубоким вздохом ответил:
— Скажу тебе честно, что, как и все потомки Адама, страшусь смерти и суда Божьего и что если бы я убил человека, лежащего сейчас в часовне, то никогда бы не вернулся сюда в монастырь, где никто, кстати, не знал о сроках моего прибытия. Я мог бы давно уже следовать в один из морских портов, чтобы отправиться оттуда во Францию. Или на Святую землю. Разве нет? Так что, Ральф, я не имею отношения к смерти этого человека, какие бы подозрения ни падали на меня по чьей-то воле.
Ральф поднял голову и взглянул ему прямо в лицо:
— Однако тебе что-то известно об этом убийстве.
Томас пожал плечами и отвернулся. В его лице Ральф уловил нечто похожее на презрение. Это оскорбило его до глубины души: что он воображает, монах? Рассчитывает на особое к себе отношение? Нет, он ошибается…
Ральф сделал знак своему помощнику подойти ближе, сам же осторожно взял Томаса за рукав рясы и повернул к себе:
— Клянусь небом, Томас, что хотел бы верить тебе. Но твои поступки, увы, расходятся со словами и ясно говорят о том, что ты знал убитого или что-то о нем. Почему ты не желаешь поделиться со мной? Почему?
Лицо Томаса неприятно исказилось.
— Потому что… Не будем об этом говорить.
— Тогда ты не оставляешь мне иного выхода, как арестовать тебя. Кутберт! Отведи его…
Помощник Ральфа связал руки ошеломленному Томасу и увел его в ночь.
— Он невиновен. — Элинор пристукнула кулаком по подлокотнику кресла. — В этом не может быть сомнения.
Ральф склонил голову.
— Миледи, никто больше меня не хотел бы верить в это. Тем не менее я не могу отбросить подозрения в том, что, так или иначе, он вовлечен в сие убийство.
— Подозрения? Сомнения? Да о ком мы говорим, Ральф? О постороннем человеке или о том, кого так хорошо знаем и…
Слово «любим» чуть было не сорвалось с ее губ, но она вовремя остановилась, гневно глядя на коронера.
Ральф беспомощно развел руками:
— Сожалею, миледи, но вынужден держать его в заключении, пока он не соизволит дать правдивое объяснение своим поступкам.
— Но он же сказал, что не имеет к этому никакого отношения!
— Его видели очень близко от места убийства, а он утверждает, будто ровно ничего не знает. Не слишком верится в это, миледи. Кроме того, он ведет себя как человек, который в чем-то виноват и чувствует свою вину. Этого он даже не может скрыть.
— Ты опираешься, Ральф, — вступила в разговор Анна, — на слова не вполне здорового человека. Почему ты веришь ему, а не нашему Томасу?
— Я же не утверждаю… — Голос Ральфа звучал утомленно: он устал от препирательств и с самим собой, и с другими доброжелателями. — Я не утверждаю, что он сделал это, а только — что он знает намного больше, чем говорит. И своим молчанием мешает раскрытию преступления. Что тоже своего рода злодеяние.
— Но он же монах! — воскликнула Анна. — Как ты можешь требовать?
Ральф уставился на нее, словно не узнавая, кто перед ним:
— Что ты такое говоришь, Анни? Ты уже забыла, что произошло? Зверское убийство! А монахи, кстати, такие же люди в глазах закона, как все остальные. Разве что макушка выбрита. Что отнюдь, — голос у него сделался громче и резче, — не мешает им тоже совершать различные преступления. Мне это неплохо известно, дорогие леди, и я все больше думаю, что пришло время, когда Церковь должна признать право королевской власти судить и наказывать ее служителей, если они того заслуживают. Обеты, которые они приносят Богу, не должны защищать их от людского суда.
Обе женщины с молчаливым удивлением взирали на разгорячившегося коронера. Что это с ним сегодня?
Наступившую долгую тишину нарушил негромкий голос Элинор:
— По-моему, мы говорили о брате Томасе. Не так ли, Ральф?
Тот покраснел.
— Простите мне резкие слова, сестры. Я почитаю вас обеих и ваше преданное служение Богу, но что взять с грешника, призванного быть опорой закона его страны?
— Мы уже забыли о вашем гневе, Ральф, — милосердно сказала Элинор.
Однако Анна обиженно отвернулась от него: даже если в его словах есть доля правды, почему он позволяет себе повышать голос?..
Элинор тоже была немного обижена, но, догадываясь о чувствах Ральфа к Анне, понимала: ревность, которая, несмотря ни на что, в нем бушует сейчас, подогревает его возмущение. Знала она и о родственных неприятностях Ральфа — о его напряженных взаимоотношениях с двумя братьями, один из которых был служителем Церкви.
