ему нож в спину.
Я мечтал плюнуть ему в лицо, когда он будет подыхать у моих ног, напомнить ему о «Черном Пауке»! Вот наслажденье!..
Афанасьев на свиданье явился, но, — тут Пайонк разразился страшным проклятьем, — сам сатана впутался в это дело. Откуда он мог все пронюхать — ума не приложу! Я сам еле спасся. Опять неудача!
— Но я все–таки убью его… убью, убью, — лихорадочно повторял он. — Клянусь сердцем Жермены, я перегрызу ему горло, я выпущу ему кишки, я вырву его бесчеловечное сердце!.. И всю жизнь мою я отдам на борьбу с ненавистными большевиками, буду убивать их из–за угла… доберусь до вашего Калинина…
— Мразь! — заорал Федька. — Мразь! Предатель! Гидра проклятая — белогвардейская сволочь!
«СКАЖИТЕ ТОВАРИЩУ АФАНАСЬЕВУ…»
Федька совсем протрезвел.
Его крик привлек внимание шпаны. Некоторые продолжали играть, равнодушно прислушиваясь к ссоре, другие подошли поближе.
—Так его… Жарь!.. Бей!.. Пришей очкастого!.. Лови!..
Пайонк побежал вдоль Китайской стоны. Зарницы гнались за ним, не давая ему спрятаться.
Мальчишки улюлюкали вслед. Человеческая свора почуяла запах крови.
Федька, пошатываясь и спотыкаясь, кинулся за ним. Журналист зацепился руками за выступающий из стены кирпич, подтянулся на мускулах и, как муха, полез наверх. Щебень и обломки кирпича с шуршаньем срывались из–под его ног. Федька карабкался за ним, прислушиваясь к треску ломаемых камней. Слабый свет фонаря у дома, напротив стены, освещал их. Но этот фонарь вдруг потух, и все погрузились в темноту, вспоротую лезвием зарницы.
Внезапно Федька разразился угрожающим смехом.
В этой темной страшной ночи он нашел источник безумной храбрости и освежающего гнева.
Пайонк стал злейшим его врагом, потому что он был врагом Афанасьева и тех, кто был с Афанасьевым, врагом Федькиного класса и Советской России.
И Федькины руки сжимались в кулаки от веселого бешенства.
Эту, внезапно пробудившуюся в нем силу, почувствовал в его смехе Пайонк.
—Не убивай меня, не убивай! — пронзительно закричал он.
Откуда раздавался этот голос? Сверху? Снизу? Ничего нельзя было разобрать.
Какой–то бродяга предупредительно засветил карманный фонарик. Две тени, карабкавшиеся по стене, были похожи на зловещих пауков.
Вот они уже забрались на стену.
Сюда доходил слабый свет фонарей со стороны площади. Пайонк бежал по самому краю стены, втянув голову в плечи. Внизу продолжали улюлюкать. Кто–то тщетно пытался взобраться за ними на стену.
С пьяной бессознательной ловкостью бывший юнга, Федор Иванов, перескакивал по расшатанным кирпичам, размахивая руками и шумно дыша.
— Зеке! — крикнули снизу.
Пайонк подпрыгнул от ужаса. Опять милиция! А тут еще этот пьяный хам…
Он круто обернулся к своему преследователю, оскалив мелкие, как у хорька, зубы, и как–то странно изогнулся.
Через мгновение Федька замотался на краю стены, как петрушка, широко взмахнул руками и с диким криком полетел вниз.
Шпана разбежалась: приближался обход. Милиционеры нашли Федьку уже в агонии, с ножевой раной на плече, у самой шеи.
Милиционер нагнулся над ним:
— Поножовщина! Ранен в состоянии опьянения; должно быть, на «проломе», — сказал он. — Сейчас кончится.
Федька скосил на него глаза и заскрипел:
— Скаа… скажите товарищу Афанасьеву, что газетчик Пайонк… гадина… шпион… Убил Юнгерса… меня … тоже, не хочу быть катра… катрабандистом… Я за советскую…
Он смолк и вытянулся.
— Готов, — равнодушно сказал милиционер, не разобравший предсмертного бормотанья вора и бродяги Федора Иванова.
ИСПАНО-СЮИЗА. 18о СИЛ.
Скользя по мокрому тротуару, падая и снова вскакивая, Пайонк крался вдоль улицы. Перед ним бежала, размахивая руками, его тень.
Он бредил и иногда ловил себя на том, что повторял вслух бессчетное число раз одну фразу:
— Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза сто восемьдесят сил…
Он закрывал тогда ледяной ладонью рот и до боли прикусывал губу, чтобы сдержать озноб и не бредить вслух. Тогда раскаленное дыхание прожигало ему ладонь насквозь. Слезы, вызываемые жаром, скатывались по круглым стеклам очков, как весенний дождь.
Пайонк очень хорошо знал, что с ним такое.
Пребывание в притонах, куда загнал его страх перед арестом, для всех может окончиться трагически. Для него оно окончилось самым настоящим сыпняком, о котором уже успела забыть оправившаяся от девятнадцатого года Москва.
— Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил…
Луна качалась за его затылком, и он ощущал соприкосновение к влажным от пота волосам.
— Где я потерял кепку?., где я потерял кепку?., где я? — бессмысленно повторял он, отстукивая зубами марш.
— Не забыть: книгу по моторостроению, по самолетостроению, чертежи «Афанасьева Н-I» и для меня, для меня… Что для меня?.. Ах, да!.. ее письма… Почему он держит ее письма?.. Ее письма…
* * *
Этой ночью должна была закончиться страшная цепь его преступлений. Этот раз враг не уйдет…
Он еще был здоров, когда, шаг за шагом, подготовлял для этой последней ночи.
Переодетый монтером, он пробрался на квартиру Афанасьева и снял слепок со всех замков, в дверях и в шкафу. Убить его тогда он не захотел. Квартира битком набита жильцами, его сцапают и расстреляют… Нет, это не годилось! Тогда его изобретательность напряглась до последней степени. Он вызвал подложной телеграммой одного жильца — старшего бухгалтера — к больной жене в Харьков; другому нашел комнату на лучших условиях.
Один из жильцов вовремя догадался заболеть и лечь в больницу, а самого упрямого он выманил в Оршу письмами, напечатанными на машинке, на бланке большого госучреждения, с предложением места с хорошим окладом.
Осталась старуха–служанка и десятилетняя дочь бухгалтера.
Ну, с этим он справится…
Так рассуждал он, когда был еще здоров. Теперь он шел, толкаемый ненавистью и алчностью, но мысли его сошли с привычных рельс.
Лунатики ходят по карнизам и крышам и не падают. Его бредовое состояние обостряло инстинкт и бессознательное равновесие. Он открыл свой чемоданчик.
Вот вход от парадного хода. Вот ключ от комнаты Афанасьева. Вот ключ от его кабинета. Все на месте. Отмычки для письменного стола, флакон с хлороформом, стилет… бутылка с… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил…
ОТМЫЧКА И ХЛОРОФОРМ.
— Вам к кому? — спрашивает швейцариха, открывшая ему дверь.
Уже три часа ночи, у посетителя странный вид и нет головного убора.
— Испано–Сю…
Он взял себя в руки, отчетливо и спокойно сказал:
— Я врач. Меня вызвал по телефону из 24 номера Владимир Платонович Афанасьев. Ему очень плохо, и я тороплюсь.
Он решительно прошел мимо женщины, сунув ей в руку монету.
По
