лестнице он шел, не торопясь и не останавливаясь. Когда внизу хлопнула дверь в швейцарскую, он вложил дрожащими пальцами ключ в американский замок. Легкий нажим… Дверь пропускает его без возражений… Красные стены маленькой передней стремительно бегут мимо него, слегка наклонившись вперед. Он инстинктивно хватается за стол и трясет головой. Стены становятся на свое место. Он одевает войлочные подметки и пробирается коридором.
Стоп. Вот она!
Комната, наполненная враждебными шорохами и запахами, втягивает его в себя.
Эта комната, где спит и ест товарищ Афанасьев, иначе, — на языке дореволюционных квартир, — спальня, столовая, будуар и гостиная. В углу ширмы. За ними постель. На постели «он».
Пайонк трет виски, прикладывая холодный ключ к пылающему лбу.
Луна льется широко полной в венецианское окно. Белый луч углом ложится на жесткую, плохо выбритую щеку спящего.
Нет, он не убьет его сейчас. Он устроит ему иллюминацию на прощание! А пока — спи! Прыжок. Шум борьбы. Сладковатый и тлетворный запах хлороформа. Готово!
Теперь за дело. Он входят в кабинет и презрительно усмехается. Не умеют эти люди жить! И это называется частный кабинет комиссара ВВА, конструктора и прославленного летчика. Это — комната работника среднего достатка, занятого компилятивным трудом. Много книг… бумаги… словари…
Через пять минут в чемодане все, что надо, кроме… кроме… писем. Вот чертежи, заметки, дневники, а писем, ее писем — нет.
Он лихорадочно роется в бумагах, перетряхивает книги…
— Я брежу, — шепчет он, — с чего я взял, что у него есть письма моей жены? Ты не должен думать о письмах… Ты не должен думать о письмах, — несколько раз повторяет он. — Писем никаких нет!
ДЕВОЧКА.
В комнату легкий стук. Пайонк сжимается в комок. Нежный детский голосок нерешительно спрашивает:
— Дядя Володя, вы не спите? Дядя Володя!
Пайонк тихо крадется к двери. Эта девчонка погубит все его дело: разбудит старуху, и обе поднимут скандал на весь дом.
Девочка говорят со словами в голосе:
— Дядя Володя, мне страшно. Кто–то ходит по передней, и дверь на лестницу открыта. Дядя Володя, почему вы не отвечаете, я же слышу, что вы в кабинете, и…
Дверь на лестницу! Вот в чем дело! Как он неосторожен. За дверью слышен печальный вздох.
— Дядя Володя, я же не хочу вам мешать, если вы работаете, мне просто страшно… И так плохо пахнет чем–то…
Пайонк шипит от злости. Он вкладывает ключ в замок и очень быстро открывает дверь. На мгновение мелькает испуганное личико и длинная ночная рубашка.
Детское горло так хрупко. Никакой возни… Валяйся тут, падаль.
ПАУКИ.
Он снова пробирается в «спальню». Вокруг всей комнаты, под кроватью, под окном с кисейными занавесками, под столом со свешивающейся скатертью, под диваном поползла черная змейка, пахнущая газолином.
— Испано–Сюиза… Испано–Сюиза… Теперь — главное.
Из маленькой коробочки от монпансье Пайонк достает несколько мертвых пауков. Больших, черных, жирных пауков.
Он разбрасывает их по одеялу, по полу, на ночном столике, на подушке.
— Теперь ты вспомнишь «Черного паука», — злобно шепчет он.
Может проснуться служанка не вовремя… Он крадется на кухню. В руке его блестит синяя узкая сталь стилета. Через пять минут возвращается, и теперь стилет не синий, а красный.
Он проснется от жары, дыма. Кинется к двери. Дверь закрыта. А дверь крепкая — одному не выломить: дом старый, добротный, купеческий.
Кинется к другой. Заперта. Окно на пятом этаже… А если он будет звать на помощь в окно?..
Не годится! Надо связать. Так. Теперь попробуй двинуться или крикнуть, ты, комиссар Афанасьев!
Огонь в комнате будет заметен не сразу. Никто не догадается, что в комнате кто–то есть, потому что Афанасьев не отзовется на стук.
Девчонку и старуху запереть в кабинете, чтобы трупы не возбудили подозрений и не заставили взломать дверь раньше времени. Никому не придет иначе в голову ее взломать до прибытия пожарной части.
—Испано–Соиза… 18о сил…
Надо взять себя в руки и не поддаваться болезни.
Завтра на самолете в Нижний, оттуда окружным путем в Минск. А болеть можно в Польше, и с большим комфортом.
В миссии все готово, документы, билет… В крайнем случае, если будет очень плохо, дадут сопровождающего или сиделку.
— Лежи, лежи, Афанасьев, помни Жермену Пайонк!
СЛИШКОМ РАННЯЯ ЗАРЯ.
Через десять минут к швейцарихе позвонили.
— Выпустите меня, я зря прождал товарища Афанасьева. Служанка только сейчас вспомнила, что он, не дожидаясь меня, поехал в больницу.
Голос у господина сердитый, лицо недовольное. Конечно, неприятно! Будят ночью, а потом заставляют ждать.
Швейцариха сочувственно покачивает головой и выпускает посетителя. Она жмурится спросонок и не замечает, что верхние окна дома, что напротив, занимаются нежным, розовым светом — как будто раньше срока проснулась розовая июньская заря.
ПОТЕРПИТЕ, ДЯДЯ ВОЛОДЯ!
— Дядя Володя… милый… Потерпите!.. Моя дверь тоже закрыта. И Настя здесь… Но она, кажется, умерла… Господи, господи.
Маленькая девочка, с посиневшим горлышком, цепляется тонкими паль–чиками за дверь, за которой стонет привязанный к кровати Афанасьев. Она видит его в замочную скважину. Комната полна дымом и он пробирается едкими струйками сквозь кабинетную дверь.
Афанасьев не может кричать, рот его крепко стянут, но он глухо стонет, разрывая на части сердце девочки. Пламя лижет его волосы… Одеяло тлеет… Черные пауки шевелятся, оживают и ползут на лицо… Это не пауки, это синеглазая Жермена…
Уже на дворе заметили пожар. Топочут по лестнице. Но Афанасьев уже задыхается. Он сгорит раньше, чем выломают дверь.
Взгляд девочки падает на ключ, торчавший в шкафу… Скорее, скорее… Может быть, подойдет…
Утро. Центральный аэродром. В 7 час. 05 мин. отправляется на Казань пассажирский «Юнкере».
Летчик с сомнением смотрит на небо. Похоже на то, что полеты не состоятся. Ждут сообщения с метеорологической станции.
Молодая, изящная женщина с тоской смотрит на грозовые тучи, тяжело покоящиеся на горизонте.
Ее пугает их зловещая неподвижность. Она явно волнуется.
— Неужели мы не полетим? — огорченно спрашивает она по–немецки летчика.
—Увы, фрейлейн, кажется, нет.
— Если бы вы знали, сколько я потеряю, если не вылечу сегодня!
Летчик вопросительно поднимает брови.
— Коммерческое дело?
— О нет, что вы! Так, домашние обстоятельства. Отправляю мою больную матушку в Казань, — нервно отвечает девушка.
— А что там за аэроплан? — через минуту спрашивает она.
— О! Это самолет комиссара Афанасьева.
— Как? Ведь, говорят, он сгорел!
— Да, но мастерские ВВА к его юбилею сделали
