— Да, служу в банке, — ответил он. — В «Волжско-Каспийском», старшим конторщиком.
— Ага, конторщиком. — Донат Саввич вздохнул, вынул из золотого портсигара с бриллиантовой монограммой папиросу, сдул с неё крошку табака. — А откуда у вас полоска на шее? Вот здесь. Такая бывает от постоянного соприкосновения с воротником мундира у военных… Или у жандармов.
Чёртов докторишка! Битый час издевался, заставлял выдумывать всякую чепуху про детскую ветрянку и онанистические склонности обожаемого племянника, а сам отлично всё понял!
Феликс Станиславович добродушно усмехнулся и развёл руками, как бы отдавая должное проницательности собеседника. Нужно было снова менять тактику.
— М-да, господин Коровин. Вас на мякине не проведёшь. Вы совершенно правы. Я не конторщик Червяков. Я заволжский полицмейстер Лагранж. Как вы понимаете, человек моего положения пустяками заниматься не станет. Я прибыл сюда по чрезвычайно важному делу, хоть и в неофициальном качестве. Дело это связано…
— С неким монахом, запросто разгуливающим по водам и пугающим по ночам глупых обывателей, — подхватил ушлый доктор, выпуская колечко дыма. — Чем же, позвольте осведомиться, сей фантом заинтересовал ваше везденоссующее, то есть я хотел сказать вездесущее ведомство? Уж не усмотрели ли вы в святом Василиске пресловутый призрак, которым стращают эксплуататоров господа марксисты?
Лагранж побагровел, готовый поставить зарвавшегося лекаришку на место, но здесь приключилось одно странное обстоятельство.
День нынче, в отличие от вчерашнего, выдался солнечным и необычайно тёплым, вследствие чего окна кабинета были раскрыты. Погода стояла сладчайшая. Ни облачка, ни ветерка, сплошь золото листвы и переливчатое дрожание воздуха. Однако же распахнутая створка жалюзи вдруг качнулась — совсем чуть-чуть, но от профессионального взора полицмейстера эта аномалия не ускользнула. Так-так, намотал себе на ус Феликс Станиславович. Поглядим, что будет дальше.
Присматривая краешком глаза за интересной створкой, он понизил голос:
— Нет, Донат Саввич, на призрак коммунизма Чёрный Монах нисколько не похож. Однако же имеют место разброд и шатание среди обывателей, а это уже по нашей части.
— Стало быть, Ленточкин — полицейский филёр? — Коровин удивлённо покачал головой. — Ни за что не подумаешь. Видно, способный малый, далеко пошёл бы. Но теперь, увы, навряд ли. Жалко мальчишку, он очень-очень плох. А хуже всего то, что я не могу сыскать ни одного хоть сколько-то сходного медицинского прецедента. Непонятно, как подступиться к лечению. А время уходит, драгоценное время. Долго он так не протянет…
Наконец-то разговор пошёл о деле.
— Что он вам рассказал о событиях той ночи? — спросил полковник и вынул блокнот.
Доктор пожал плечами:
— Ничего. Ровным счётом ничего. Не в таком был состоянии, чтоб рассказывать.
Я ему несимпатичен, мысленно констатировал Лагранж, и до такой степени, что не желает нужным это скрывать. Ничего, голубчик, фактики ты мне всё равно изложишь, никуда не денешься.
Вслух говорить ничего не стал, лишь выразительно постучал карандашом по бумаге: мол, продолжайте, слушаю.
— В прошлый вторник, то есть ровно неделю назад, на рассвете меня разбудил привратник. В дом ломился ваш «племянник», всклокоченный, расцарапанный, с выпученными глазами и совершенно голый.
— Как так? — не поверил Феликс Станиславович. — Совсем голый? И по острову так шёл?
— Голее не бывает. Повторял всё время одно и то же: «Credo, Domine, credo!» Поскольку он уже бывал у меня прежде, когда…
Знаю, знаю, нетерпеливо покивал полковник, дальше.
— Ах, даже так? — Доктор почесал переносицу. — Хм, значит, о первом своём визите он вам доложить успел… В общем, видя, в каком он состоянии, я велел пустить в дом. Какой там! Кричит, вырывается, двое санитаров в прихожую затащить не смогли. Попробовали накинуть одеяло — ведь холодно — то же самое: бьётся, срывает с себя. Сгоряча надели смирительную рубашку, но тут у него такие конвульсии начались, что я велел снять. Я вообще противник насильственных способов лечения. Не сразу, совсем не сразу я понял…
Донат Саввич снял очки, не спеша протёр стёклышки и только после этого продолжил свой рассказ.
— М-да, так вот. Не сразу я понял, что имею дело с небывало острым случаем клаустрофобии, когда больной не только боится любых помещений, но даже не выносит никакой одежды… Говорю вам, очень редкий случай, я такого ни в учебниках, ни в статьях не встречал. Поэтому и оставил вашего «племянника» для изучения. К тому же и переправить его отсюда не представляется возможным. Во-первых, простудится. Да и вообще, как везти нагишом в смысле общественной нравственности? Паломники будут фраппированы, да и архимандрит меня по головке не погладит.
Феликс Станиславович наморщил лоб, переваривая удивительные сведения. Про неспокойную створку жалюзи (которая, впрочем, больше не качалась) полицмейстер и думать забыл.
— Погодите, доктор, но… где же вы его держите? Голого на улице, что ли?
Коровин рассмеялся довольным, снисходительным смешком и встал.
— Пойдёмте, старший конторщик, сами увидите.
* * *
Лечебница доктора Коровина располагалась в самом лучшем месте острова Ханаана, на пологом лесистом холме, поднимавшемся к северу от городка. Лагранжа с самого начала удивило отсутствие каких-либо заборов и ворот. Дорожка, выложенная весёлым жёлтым кирпичом, петляла меж лужаек и рощиц, где на некотором отдалении друг от друга стояли домики самой разной конструкции: каменные, бревенчатые, дощатые; чёрные, белые и разноцветные; со стеклянными стенами и вовсе без окон; с башенками и магометанскими плоскими крышами — одним словом, чёрт знает что. Пожалуй, этот диковинный посёлок несколько напоминал картинку из книжки «Городок в табакерке», которую маленький Филя очень любил в детстве, но с тех пор миновало чуть не сорок лет, и вкусы Лагранжа за это время сильно переменились.
Первое впечатление, ещё до знакомства с Донатом Саввичем, было такое: доверили лечить сумасшедших ещё большему сумасходу. Куда только смотрят губернские попечители?
Теперь же, идя за доктором вглубь больничной территории, полковник уже не смотрел на кукольные хижины, а держал в поле зрения густые кусты боярышника, обрамлявшие дорожку. Кто-то крался там, с другой стороны, и не слишком искусно — шуршал палой листвой, похрустывал ветками. Можно было бы в два прыжка оказаться по ту сторону живой изгороди и схватить топтуна за шиворот, но Лагранж решил не торопиться.
Свернули на узкую тропинку, вдоль которой протянулись застеклённые теплицы с овощными грядками, цветами и плодовыми деревцами.
А вот это похвально, одобрил полковник, разглядев за прозрачными стенами и клубнику, и апельсины, и даже ананасы. Кажется, Коровин умел жить со вкусом.
У центральной оранжереи, похожей на океанский мираж — на пышно-зелёный тропический остров, парящий над тусклыми северными водами, врач остановился.
— Вот, — показал он. — Девятьсот квадратных саженей пальм, банановых деревьев, магнолий и орхидей. Обошлась мне в сто сорок тысяч. Зато получился истинный Эдем.
И тут терпение Лагранжа наконец лопнуло.
— Послушайте, вы, врачу-исцелися-сам! — грозно выкатил он глаза. — Я что, по-вашему, на цветочки приехал любоваться? Хватит вола крутить! Где Ленточкин?!
В гневе Феликс Станиславович бывал страшен. Даже портовые полицейские, дублёные шкуры — и те коченели. Но Донат Саввич и глазом не повёл.
— Как где? Там, под стеклянным небом, среди райских кущ. — И показал на оранжерею. — Сам туда забился, в первый же день. Единственно возможное для него место. Тепло, стен и крыши не видно. Проголодается — съест какой-нибудь фрукт. Вода тоже имеется, водопровод. Вы хотели его видеть? Милости прошу. Только он дичится людей. Может спрятаться — там настоящие джунгли.
— Ничего, отыщем, — уверенно пообещал полицмейстер, рванул дверь и шагнул во влажную, липкую жару, от которой сразу размок воротничок, а по спине потекла щекотная струйка пота.
Пробежал рысцой по центральному проходу, вертя головой вправо-влево.
Донат Саввич сразу же отстал.
Ага! За размашистым растением неизвестного полковнику наименования — ядовито-зелёным, с хищными красными бутонами — мелькнуло нечто телесного цвета.
— Алексей Степаныч! — крикнул полицмейстер. — Господин Ленточкин! Постойте!
Куда там! Качнулись широкие глянцевые листья, послышался лёгкий шорох убегающих ног.
— Доктор, вы слева, я справа! — скомандовал Лагранж и ринулся в погоню.
Споткнулся о толстый, вьющийся по земле стебель, грохнулся во весь рост. Это-то и помогло. С пола Феликс Станиславович увидел кончик ноги, высовывающийся из-за волосатого ствола пальмы — шагах в десяти, не более. Вот ты где спрятался, голубчик.
