— Прошу вас, я готов! — заорал он второму самураю, чуть замешкавшемуся в лодке. — Извольте делом доказать мне, что при помощи учения вашей странной школы «Меча, меча не имеющего» можно достойно сразиться с воином школы Ягию!
Старший из воинов неторопливо поднялся. Вынул свой меч из-за пояса и протянул ошалевшему лодочнику.
— Подержи, старик, — приказал он коротко. — Для такого боя, по чести, меча мне не надобно.
Перевозчик неловко ухватил катану двумя руками, выпустил весло… Вот-вот бы веслу тому о борт лодки и ударить, но самурай перехватил, положил аккуратно — да не куда-нибудь, а точно близ уключины на корме. Все решили — это чтоб лодочник, значит, мог и на место весло поставить, и дальше погрести…
А воин взял — и оттолкнул веслом лодку от островка.
— Что вы изволите делать?! — возмутился юноша.
— Изволю защищаться при помощи искусства «Меча, меча не имеющего». Если вы прилежно изучали то, чему школа Ягию учит, должны бы понять: нападение в бою есть не больше, чем возможность убить человека. Жажда убийства же блокирует все возможности бойца, а всего прежде — его разум. Глуп ты, мальчик. К чему мне свой меч марать? Побыстрее бы на другую сторону переправиться. А пока отучу-ка я тебя и от наглости, и от привычки на незнакомцев с оружием набрасываться…
Не сплошал перевозчик — отвел скоренько лодку подальше, не дал юному самураю на борт вспрыгнуть!
— Полагаю, — протянул старший воин лениво, — холодная ванна, паренек, — именно то, что тебе надо.
Юноша бросился к нему, увязая в песке.
— И точно, — заметил воин. — Знаешь, когда кобелек беспородный на сучку породистую вскочить пытается, его ведерком воды охлаждают. Вот я и думаю — не поможет ли водичка холодная и щенку кусачему, что ни себя, ни других не жалеет?
Перевозчик глупить не собирался, — лодку, ровно невзначай, относило от островка все быстрее, и когда молоденький самурай добежал до самого краюшка этой узкой полоски земли, до нее и вплавь уже нелегко бы добраться было. У мальчишки со зла и слов недостало. Потрясая мечом, он по лодыжку вбежал в воду… а что поделаешь? Только и смотреть, как лодочка вдаль плывет! А с лодочки той раздается звук, коего каждый воин благородный, больше жизни честь да достоинство самурайские почитающий, пуще смерти боится, — хохот.
Пассажиры смеялись над неудачливым юношей…
В голове у Дзиро-угольщика едва не тысяча мыслей разом крутилась, — но вот о смерти размышлять недосуг ему было. Опаздывал он, крепко опаздывал. Еще малость задержись — и покупатели постоянные, коим жаровни-хибати заместо доброго угля ветками и сучьями растапливать придется, чтоб, значит, чаю к завтраку сварить, скажут угольщику пару ласковых — и ведь правы будут! А что и того хуже — в усадьбу господина тоже уголь привезти надобно, и там припозднившегося Дзиро и выпороть за оплошку могут. Эх, нет у господина к слугам ни терпения, ни понимания. Кое-кто из крестьян гнев высочайший вызвать уже дерзнул… и нет у Дзиро ни малейшего желания судьбу их печальную разделить.
Вокруг него стелился туман. Одевал белым покрывалом острые изломы горных отрогов. Где-то там — вершины да долины, а кто увидит? Едва и различишь, как выступают из тумана черные силуэты сосен и рыже-коричневые — криптомерий. На белом фоне — ни дать ни взять, гигантское письмо каллиграфическое, выведенное кистью какого-то бога. А иероглифы в том письме — изломы ветвей да сучьев, такие темные на серебристо-белой бумаге тумана…
Солнышко над горизонтом уж полчаса как встало, однако лучи его в долину укромную, меж отрогов скрытую, еще не проникли. Рассвет — голубой, дымчатый… и сквозь дымку утреннюю бредет Дзиро-угольщик по узкой горной тропке, ищет дорогу в тумане, полагаясь не на зрение, а на инстинкт да опыт долгий.
На спине у него — громадная плетеная корзина, а в корзине той — угля до самого края. А ремни перекрестные, коими корзина к спине укреплена, саморучно сплетены из трав летних — да еще подвязаны тряпками старыми. Со спины же, от самой корзины, льняная полоса прямо через лоб тянется — ну а чем, скажите, коль не головой, давление великое на спину уравновесить? Доля у угольщика — незавидная. Шел Дзиро, почитай, нагим, кроме, конечно, повязки набедренной из холста домотканого. Впрочем, какая разница, — голый, нет ли? Труд тяжкий, и, хоть в горах утром ранним ветерок свежий до костей и пробирает, по телу его пот ручьями лился. Еще бы не литься — дорога долгая, а поступь — скорая.
Раз-два, раз-два, раз-два… Босые ноги, ровно броней, одетые твердыми мозолями, заработанными за пять десятков лет упорного труда, споро шлепали по грязи горной тропки, — в самый раз к ноше, на плечах Дзиро укрепленной. А дальше — вниз по склону. Тут-то корзина тяжелая за спиной ему помощник, а не враг. Поворот — вправо, а корзину перекинем влево. А после — наоборот… ох, сколько ж годов пробежало, покуда научился зажиточный ныне угольщик принимать силу гор, какова есть, а не бороться с ней! А жизнь-то — она разве чем от гор различается? Дзиро и жизнь, какая есть, приемлет. Японец он или нет, в конце-то концов? Иль не слыхал он в детстве притчу о гибком стебле бамбука, что клонится и выживает в бурю, ломающую стволы вековых сосен? Всякий человек земли Ямато способен понять смысл этой истории…
Размышляет Дзиро этаким манером, а ноги ровно сами бегут. Быстро бегут. Нет, не опоздает он скорее всего в селение!
Эх… а ведь там еще и поговорить надо! Дзиро принялся складывать в уме надлежащие фразы. Тяжко. По природе-то он молчун, каких мало, — и надо ж такому приключиться, что продажа угля в деревушке Судзака обязывает злосчастного торговца заодно и беседы светские с покупателями вести! Неплохо вроде у Дзиро дела идут, — а поди ж ты! Не сподобили его боги болтать. Слова ни на ум, ни на язык не приходят. Кабы можно было без той торговли прожить… Чем хозяйство его плохо? Работаешь себе на поле, и говорить ни с кем не надобно. Право, не сравнить жизнь крестьянина с жизнью торговца…
Да. В поле-то оно — лучше некуда! В три дня слова не скажешь, разве что ругнешься иной раз, когда мотыга больно уж на жесткие комья земли наткнется. А землица — славная, посевы — добрые. Что им нужно? Руки умелые, солнышко ласковое да дожди свежие. Иль их нахваливать, улещивать, словно девчонку-невесту? Смех, право. И так взойдут! Не зря ж всех тварей полевых — что пташек, что кроликов — речь человеческая только пугает. А на полях у Дзиро — хоть богам глянуть! — резвятся, точно дома, а посевов не портят. То туда, то сюда. Прыг-скок, порх-порх! А человек с кроликами да птахами и говорить не моги… Дзиро, кстати, и не пытается. К чему бы? Заговоришь — и не услышишь, как ветер травами играет. Крикнешь — и пение ручейка ближнего заглушишь. Сколько на земле красоты! Тут главное — помалкивать да слушать. А в этом с Дзиро-молчуном сравниться всяко непросто. Ему не с растениями, не со зверьем да птахами — с людьми тяжко.
Тихий он. И по молодости тихим был парнем. Сколько лет прошло, а Дзиро и посейчас дивится, как это ему удалось красавицу Юко в жены заполучить. Хотя и то верно — не много при сватовстве его слов было сказано. Он уж и вовсе язык за зубами держал!
И года не прошло, как батюшка Дзиро скончался, — а уж матушка его, утраты не перенеся, следом за мужем ушла. А Дзиро тогда в самой поре был — и семнадцати не стукнуло. Жених! Вот найти тому жениху невесту и стало главной заботой всех деревенских кумушек. А что? Деревенька не больно богатая! Мужчины с женами в поле, как водится, в единой упряжке пашут. Парню без супружницы никак не прожить, — так уж от веку повелось. Коли сам не присватается — соседки присватают. Ну, будь у Дзиро нормальная семья, сватовство, дело ясное, долгим бы вышло, — а как же, одних смотрин — и тех на месяцы, то одна невеста, то другая, — разжились бы свахи с зажиточного жениха… Только время было тяжкое, не до антимоний каких, — вот и порешили все меж собой замужние, детные женщины, рассевшиеся в доме Дзиро, — якобы чтоб сандалии соломенные плести.
Сели. Размяли охапку соломы. Накрутили жгутов. И принялись споро переплетать жгуты соломенные меж собой. Несколько движений — и готова подошва для сандалии, грубоватая, но прочная. Теперь только завязки в ушки вставить — веревочные ли, тряпичные ли, — и все. На вид обувка, конечно, неказиста, зато удобна на удивление, а уж как прочна-то! Испокон веку повелось — сандалии соломенные все почтенные женщины селения совместно плетут. И мужьям на пользу (сандалии им носить), и деревне на благо. Ибо коли собираются матроны деревенские, чтоб, дескать, сандалии плести, — значит, дело им предстоит обсуждать важное, для всего селения последствия большие имеющее. Оттого и уважают в деревнях горных жен мужних больше, чем мужей их…
— Ну и кто ж, по-вашему, Дзиро нашему подходит? — деловито начала полная старуха, невозмутимо скручивая пук золотистой соломы.
