— Как это — зарубили?! — не поверил своим ушам Дзиро.
— А так. Пришли, слышь, вольные молодцы, соли да мисо потребовали, а Кинтаро, я так понимаю, ворчать вздумал. Я когда его в последний раз видел — орал он, дескать, соль у него и так уж почти вышла, а ежели последнее разбойникам отдавать — откуда взять соль да саке, чтоб богу печей приношение сделать, когда уголь жжешь? Дураком родился — дураком и помер. Что — ко мне бандиты не ходят? То того им, то этого! А я даю, не прекословлю. Соли, саке да мисо завсегда купить можно, а жизни новой не купишь.
Углежог развел руками — что, мол, против силы поделаешь?
— Глупо в одиночку против молодцев вольных вставать.
— Эх… Тяжко нынче в наших местах жить стало, — пробормотал Дзиро.
— Что верно, то верно. А кто, я спрашиваю, всему виной? — Углежог посмотрел на Дзиро выразительно, ожидая ответа.
Отвечать Дзиро не стал. Во-первых, охота была впустую языком чесать, — поди, не с покупательницей говорит. А во-вторых, ума он, что ль, лишился — нового даймё ругать? Как умеет, так провинцией и управляет! Что б теперь сделать? Непонятно. Думал Дзиро, думал — ни до чего хорошего не додумался. Только и смог, что протянуть углежогу кожаную флягу отменной деревенской самогонки.
— Вот, — выговорил. — Держи, друг.
Надо же, только что переговоры деловые вели, а тут — нате вам, подарочек дружеский! Подивиться бы углежогу, но — нет. Сложная душа у японского человека, тяжко и помыслить, в каких переплетениях симпатии да торговли он дела ведет. Разговор — взятка — товар… надо ж, и Дзиро в искусстве этом понаторел. А что неловок еще, — ну, подучится!
— Вот благодарствую, — ухмыльнулся углежог. — Слышь-ка, друг, — я ж не зверь! Понимаю преотлично: нет у тебя с собой деньжат, чтоб, значит, по новой цене мне заплатить. А чего ж? В долг отдам. Сам по новой цене продаю, все понимаю. Ничего, в следующий раз вернешь. Ишь, засмущался… Брось. Сядь к огоньку. Погрейся. Выпить желаешь? От самой деревни шел… промерз небось до костей!
Коль приглашают, отчего б и не присесть? Всю ночь пил Дзиро-угольщик с углежогом. Хорошее было саке — крепкое, сладкое, и ничего даже, что в нем порой зернышки риса плавали. Отменная самогонка, чистейшая! Углежог, осатаневший с одиночества в горах, с каторжной работы рубить, колоть да жечь деревья, компании и не ждал, а как обрел, чуть с ума от радости не сошел. Какой с Дзиро собеседник? Боги великие! То хрюкнет, то хмыкнет, то с усилием два слова вставит. Но углежогу и то в радость. Ибо каждый из рожденных в земле Ямато знает: говорит человек, как умеет. Главное, чтоб душу в разговор вкладывал. Слова? Да черта ль в тех словах! Углежог вполне себе понимал: всякий жест, всякий вздох угольщика значит не меньше, чем фраза, вслух высказанная. А чем больше саке выпито было, тем симпатичнее ему Дзиро становился…
В общем, хорошо посидели. Оттого-то и проснулся Дзиро следующим утром позже, чем собирался. То есть, конечно, не рассвело еще, но все едино — возвращаться в селение Дзиро приходилось спешно. Небо — темное, звезды привычно бредут своим высоким путем. Когда Дзиро влез на гору Фукуто — не удержался, посмотрел на «Небесных влюбленных»[1] — эх, как уже близки друг к другу! Скоро свидятся наконец, — а там и праздник, день наступления осени. Но пока осенью и не пахнет, тепло, что в разгар лета!
Дзиро торопливо взвалил на спину корзину с углем. Сунул неловко в руки углежогу деньги — сколь с собой принес. И побежал бегом. Вот уже и тропинка, что к перекрестку ведет, а уж от перекрестка — рукой подать до деревни. В голове все одно крутится: ну как же ему, несчастному, покупательницам объяснять, с чего это цены на товар вдруг до небес взлетели?! Нет. Не умеет он говорить красиво да складно, — убивайте, не умеет! А тут ведь речь цельную произносить придется, — нет, так и побить могут… Уж солнце взошло, растопило едва не весь туман, что на дне долины укрывался, осветило приникший к земле горный клевер хаги, — а Дзиро все шел да думал: что ж в деревне сказать?
Объяснить внятно, с чего бы это он так цены на уголь поднимает, не получалось никак. До того Дзиро задумался — и тело-то человеческое на перекрестке не враз заметил. Вот как натолкнулся на него в бледном тумане утреннем, так и понял, что судьба привела увидеть…
Лежало тело прямо посередь перекрестка, на котором четыре дороги сходятся. Одна к востоку ведет, к селению Судзака, где Дзиро обитает. Вторая — к северу, за границу провинции, в соседние земли Удзен и дальше, вниз, к приречью. Третья — к югу, в деревню Хигаши, а оттуда — в провинцию Рикудзен. А последняя дорога — та, по которой Дзиро сейчас спускался. В горы она бежит — аж до самого пика Фукуто.
Взглянул Дзиро — мужчина. Лет тридцати, может, чуть постарше. Кимоно на нем коричневое, а штаны — хакама — серые. Скромная, приличная одежда странника, собравшегося в долгий путь. Ноги раскинуты, одна сандалия пропала. Вторая осталась, видно, покрепче к щиколотке крепилась. Обычная сандалия, соломенная, и грубой веревкой подвязана. Может, паломник, что на богомолье шел?
Волосы в простой низкий пучок увязаны — купеческая прическа. Лицо навеки исказила гримаса боли. А глаза закрыты, словно не хотел человек на мрак смертный смотреть, как ребенок, что, тьмы боясь, покрепче зажмуривается.
А в спине стрела торчит. Из раны струйка крови бежит, стекает по плечу на землю, прямо под голову убитому. Хорошая стрела, дорогая. Древко у нее прямое, темного, отлично отполированного дерева, а оперение — серое, тщательно и красиво подогнанное.
Ну мертвец — и что теперь? Мало ль Дзиро на своем веку мертвецов видал! И по правде говоря, многие из них скверную смерть приняли. А дивно ль? В земле японской триста лет войны междоусобные шли, не стихая. Клан с кланом насмерть резались. До сих пор еще отголоски тех войн отдаются. Ничего, стало быть, странного. Но все же взять да наткнуться, этак запросто, на человека убитого! Испугался Дзиро.
Остановился, ровно вкопанный, на полушаге. Тяжеленная корзина с углем в спину и плечи впилась. Потянулся к ней — совершенно машинально. Снял лямки с плеч, тряпицу льняную — со лба. Опустил корзину наземь. Осторожно склонился над телом. Так и этак прислушался — может, дышит еще незнакомец-то? Встал на колени. Потыкал лежавшего пальцем. Позвал, покричал — вдруг откликнется? Нет. Не отозвался. Коснулся ладонью щеки человека — а она уж холодная, словно камень.
Да. Не повезло нынче Дзиро. Мало, что в деревню опаздывает, что там еще по поводу цен новых объясняться придется, — так еще и труп нашел. Беда одна не приходит. Хотя… ныне в провинции у них такое творится — живешь, как на поле бранном. Не удивишься, коли завтра на задах деревни убитые валяться станут!
Теперь главное — что? Решить, что с телом найденным делать. Может, ну его вообще? Прошел мимо — и забыл, вернется себе домой, ровно ничего не видал. Да, а ну как кто еще через перекресток пойдет и труп обнаружит? Еще и припутают его к убийству, случалось подобное, слышал…
Нет. Надобно самому пойти и сообщить, куда следует. Тут, правда, с господином судьей Нагато объясняться придется, а уж тот крови из человека попить умеет. Орать станет, оскорблять… гляди, еще и в морду даст, чисто из принципа. С господина судьи, сукина сына, станется, — накатит на него настроение, а ты терпи. Дзиро тяжело вздохнул. Ох ты ж, горе какое!..
Внезапно за спиной шорох послышался. Шел кто-то по той дороге, что в провинцию Удзен тянется. Он обернулся. Из-за поворота показался человек. Он все приближался и приближался, а Дзиро смотрел. Хакама и кимоно — серые, тоже, как и у убитого, дорожные. Только вот в отличие от покойника был пришелец явно из благородных. Самурай, значит. На плече он небрежно, придерживая одной рукой за рукоять, нес катану в черных ножнах, и отражался свет солнечный от тех простых лаковых ножен, ровно от зеркала. Дзиро на оружие самурайское уставился, как завороженный, — глаз отвести не мог.
Увидел самурай незнакомый Дзиро. Брови темные — красивые, как тушью прорисованные — сошлись сердито у переносья.
— Что за?.. — спросил резко, ускоряя шаг.
У угольщика на миг мелькнула мысль — эх, корзинку бы захватить! Только не до корзины ему было. Поднялся на ноги. Указал растерянно на тело, на земле лежавшее. А потом ноги в руки — и бегом по тропе, прямиком в деревню, да так, что только ветер в ушах свистел! Ни разу назад не оглянулся…
Самурай подошел к убитому. Остановился. Несколько минут спокойно оглядывал тело, а потом голову поднял и уставился задумчиво в ту сторону, в которую перепуганный Дзиро только что побежал.
В ряд маршируют мартышки.
Морды — свирепы.
Истинно — самураи!
Ох и шествие было — точь-в-точь смешные картинки с подписями, что на рынке продают. Весьма воинственная процессия…
