Ольга Михайлова - Воздаяние

— Мерзавец Фабио Марескотти, присный и родня Петруччи, совсем Бога забыл: творит, что вздумается, сходится с замужними женщинами, ворует девиц, теснит бедных, отнимает имущество у богатых, не щадит ни сирот, ни вдов. Его обвиняют в бесчисленных насилиях и в отступничестве от веры. И воистину — не верует этот человек в будущую жизнь… Он обесчестил твою сестру, Аньелло, семеро его охранников схватили её по дороге из церкви и отвезли к нему, потом он отдал её поглумиться своим прихлебателям, а через день её труп выловили в одной из галерей Фонте Бранда. Маттео и Томазо собрали друзей, пытались пробраться в дом и отомстить негодяю, но в их ряды затесался предатель, Филиппо Баркальи. Заговор был раскрыт, их схватили и обезглавили, обвинив в измене. Я успела продать дом, выручил Рануччо, дал шесть тысяч дукатов. Палаццо стоил все десять, но в моем положении пришлось благодарить за то, что дают, — старуха усмехнулась, и у Альбино от этой жуткой улыбки по телу вновь пробежал озноб. — Не бойся, Аньелло, — Мать подняла на него тяжёлые глаза, — я не прошу о мести… Мы бессильны. Я всегда понимала, что ты не от мира сего… Уступчивость, любовь к одиночеству, Писание, тома Плутарха и Аристотеля, Боже мой, ты жалел даже пчел, что умирали, укусив тебя… Мой последний сын…Тебе, привыкшему к четкам, куда как не по руке хищный эспадрон… И что толку в пустых стенаниях? Я, сколько могла, противилась твоему уходу из мира, но теперь вижу, что он промыслителен. Мне не пережить и нынешнее Бдение, отпоёшь меня и похоронишь. Этих денег, — монна Джулиана кивнула на вексель, — тебе хватит, сын мой, чтобы заказать много, очень много обеден, и за упокой души твоей обесчещенной сестры Джиневры, и за упокой душ братьев твоих Маттео и Томазо. Молись прилежно, мой мальчик, молись усердно, мой ягненочек…[3]

Альбино не мог не почувствовать непроизнесенного упрека матери, не ощутить её боли и скорби, но тут женщина, поддерживаемая только желанием в последний раз увидеть последнего из оставшихся ей сыновей, опустилась на набитую соломой подушку и побледнела. Монах хотел было побежать за братом-врачом Медардо, но старуха покачала головой и пробормотала: «незачем…всё пустое…» И слова эти тоже были последними, и последнее, что запомнил Альбино, были руки матери, судорожно впившиеся в его покрывало, смявшие его, и тут же разжавшиеся.

Несколько минут он сидел, стискивая в руках данный матерью вексель, глядя в огонь и ни о чем не думая. Мысли расползались, наплывали друг на друга, путаясь и стягиваясь в тугой гордиев узел. Но тут на монастырском подворье ударили в било, сзывая монахов на Бдение, Альбино очнулся, спрятал пергамент и торопливо побежал к аббату Алоизию, рассказал о приезде и смерти матери, испросил разрешения похоронить ее на монастырском погосте. После службы братья Септимий, Онофрий и Гауденций помогли ему с похоронами, тело умершей положили на плат, посыпанный золой, окурили фимиамом, окропили святой водой и схоронили на утренней заре под пение покаянных псалмов. Вернувшись с кладбища, Альбино сел с саду на уступ стены и поднял глаза: цветущий миндаль расплывался в глазах розово-алыми пятнами, точно кровью.

Первое время после похорон Альбино подлинно молился, одержимо и истово, прося утишить его душу, упокоить в мире души матери, сестры и братьев, но сам не заметил, как час от часу все чаще в памяти его стали всплывать образы Джиневры, Маттео и Томазо. Вот двенадцатилетняя сестра надевает ему на голову сплетенный ею венок из васильков и клевера, вот брат Томазо учит его держать меч и стрелять из арбалета, вот Маттео рассказывает о победе контрады Дракона в скачках на неоседланных лошадях… Ему и тогда не очень-то нравились все эти мальчишеские забавы, руки его, мать права, не любили сжимать эспадроны, он убегал в храм и там часами подпевал монастырским хорам. Его ничуть не интересовали распри пополанской верхушки, склоки «додичини» с нобилями, новески с пополанами, что так любили обсуждать братья. Что во всём этом? — спрашивал он себя. Переворот следовал за переворотом, вражда коммерсантов изрядно подкосила город, сиенский текстиль дешевел, банковские дома приходили в упадок, но раздоры не утихали, кровь лилась. Наконец власть захватило семейство Пандольфо Петруччи. И именно его родственник, человек правителя, уничтожил его семью…

Но если отомстить негодяю не смогли братья, что же сможет он?

Отомстить? Альбино потряс головой. О чем он помышляет? «Мстительный получит отмщение от Господа, Который не забудет грехов его. Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои. Человек сам, будучи плотью, питает злобу: кто очистит грехи его? Помни последнее и перестань враждовать; помни истление и смерть и соблюдай заповеди и не злобствуй на ближнего…», бормотал он строки Иисуса, сына Сирахова. Разве не сказано пророком Наумом: «Господь есть Бог ревнитель и мститель, Господь не оставляет без наказания…» Вторит ему и апостол в послании к римлянам: «Написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром…» Куда же дерзает устремиться мыслью он, ничтожный?

Альбино успокаивался, приходил в себя. Но ненадолго. В него точно вселился дьявол, он то и дело ловил себя на помыслах безбожных и злоумышленных. Окучивая деревья в саду, замирал перед монастырской стеной, но видел перед собой палаццо Марескотти на Via di Citta, на фасаде в трифориях — их семейный герб: орел с распростертыми крылами. Мощная башня с левой стороны здания, два нижних яруса увенчанного зубцами фасада облицованы светлым камнем, третий ярус — красным кирпичом… Как пробраться туда?

Он в ужасе опомнился. Что он делает? Однако было поздно: чёрный помысел проник в душу и разъедал её. Поняв это, Альбино попытался рассуждать разумно. В руках Петруччи и его семейства — вся городская власть. Марескотти — приближенный и родственник Петруччи. Он же, Аньелло Буонаромеи, — просто никто. У него теперь нет в городе ни родни, ни дома, ему негде там и головы преклонить. Он не принадлежит уже ни к одной контраде, у него нет друзей и покровителей. Он десять лет, со своих шестнадцати, не был в Сиене. Ему никто не поможет. Он — вне мира, он монах, живой мертвец…

Живой мертвец? Но раз так, что терять живому мертвецу? Мать сказала, чтобы он не мстил за поругание. Альбино достаточно знал тон матери, чтобы различить в нём безнадежность и… презрение. Мать не считала его ни мужчиной, ни дворянином, ни даже человеком, но подлинно живым мертвецом, вернее — никем. Считала ли она его трусом? Альбино вздохнул. Он, в общем-то, страха не ведал, разве что находили на него приступы малодушия, вроде того, что он испытал, приняв мать за призрак. Любил ли он жизнь? Цеплялся ли за нее? Или, скажем проще, готов ли он был пожертвовать жизнью ради мести? Альбино снова вздохнул. Ради ближнего — да, но никто из ближних его уже не нуждался в его жизни. Он, живой мертвец, хочет посчитаться за мертвецов мертвых? Однако эта мысль не утешила душу, но наполнила ее саднящей печалью.

Да, дело было абсолютно безнадежно. Марескотти никуда не выходит без оружия и вооруженной до зубов охраны, к нему просто не подойдешь на длину клинка, и ему ли, привыкшему перебирать четки, в самом-то деле, затевать подобное? Он бессилен. Даже если ему и дастся проникнуть в палаццо… Но как пробраться в дом? Нарядиться слугой?

Альбино, воткнув лопату в землю, промелькнул задворками храма и поднялся в ризницу. Здесь, в витражах, можно было увидеть себя в полный рост. Монах стянул с головы капюшон и остановился. Спустя минуту скептически поджал губы и покачал головой. Какая челядь? Глупо. Он не очень похож на братьев, скорее — на сестру, и узнать в нём Аньелло Буонаромеи сегодня трудно, но прикинуться простолюдином не получится. Выдаст и речь, и осанка, и руки, а между тем маска должна походить на лицо. Но даже и найди он эту маску, как уничтожить негодяя? Поднимется ли у него, Альбино, на это рука? Не остановится ли он сам в последнюю минуту, не желая обагрять руки кровью? Брат Септимий назвал его благодушным, мать — уступчивым. Альбино вздохнул. Да, он не любил споров и распрей, но мстителя не одушевить кротостью, только ненависть, яростная и одержимая, страстная и исступленная, способна воспламенить его. Но его душа была душой ушедшего от мира, и никакой ненависти в ней не было. Все эти мысли вертелись горестной чередой в голове Альбино и так истомили его, что даже братия заметили его печаль, однако все знали, что он похоронил мать, и не искали иных причин его уныния.

Через две недели после похорон Альбино решился поговорить с братом Гауденцием. Келарь нравился ему спокойной рассудительностью и всегдашним покоем духа, совет брата, надеялся он, укрепит его. Они встретились в саду на вечерней заре, и Гауденций выслушал своего молодого собрата спокойно и безмятежно, порой поднимая на него темно-карие глаза и тут же опуская их в землю, а выслушав все — погрузился в долгое молчание.