— Никого не впускал. Через парадное-то… К нам уж давно никто не ходит, с тех пор, как… А к чёрным дверям Лев Саввич наказали не подходить. В тии двери они сами впускали, а кого — то нам не ведомо.
— И давно у вас эдак заведено?
— Ещё когда их высокопревосходительство были министром внутренних дел. Сами понимаете: там пропасть всего секретного, чего нам, прислуге, знать не положено.
— И часто такое бывало?
— Дык, раз-то в неделю завсегда.
— И ты никого никогда не видел из этих секретных посетителей?
— Упаси Бог, ваше высокородие! Очень серчали. Прохора, что до меня служил, за то и рассчитали, что любопытство проявлял, рожу в коридор высовывал, когда не велено. Мы уж знаем: ежли барин такой приказ дали, сиди и не шелохнись. Надо им будет — звонком вызовут. Даже в ретирадное идти не смей!
— Эко у вас строго. Но ведь барин твой давно уже не министр!
— Ну и што? Когда они почтвами заведывали, так ещё гуще началось; едва ль не через день! Как ево, правда, вчистую уволили, то прекратилось, а вчера, слышь, опять наказали. Я подумал: сызнова секретные дела начались; может, барина опять в службу возьмут? А то скучали очень, да на нас злились… А чево злиться-то? Я, што ли, ево рассчитал?
— А как жена Льва Саввича к этому относилась?
— Известно как: не нравились ей все эти секреты. Боялась, как бы чего дурного из них не вышло. Тайны какие-то, заговоры… А права оказалась барыня Софья Александровна — вот чем оно кончилось-то! Стрельнул барин себя, великий грех совершил; видать, в такое вляпался, прости Господи, что деваться уж стало некуда. Опять, люди говорят, в хищениях ево больших подозревали, об прежние годы. Правду бают, ваше высокородие?
— Правду… как тебя?
— Орестом зовут.
— Правду, Орест, тебе сказали. В министерстве ревизию сделали, не досчитались четыреста тысяч рублей. Аккурат в те годы пропали, когда твой барин должность отправлял.
— Эх-ма… — горестно вздохнул камердинер. — Четыре-на-сто тыщ… До чего жадность-от людей доводит; а потом жизни себя лишать. Экой грех! Как теперя бедная Софья Александровна с тремя детьми на руках жить-то будет? Младшему, Лёвушке, шести ещё нет. А имения никакого барин не нажил. Пенсию-то хоть вдове дадут, ваше высокородие?
— Это государь решит. Скажи мне лучше, Орест — почему так вышло, что ты выстрела не слышал?
— А я слышал, как уж сейчас соображаю. А тогда подумал: Яков — это наш кухонный мужик — печь в постирочной растопил. Ну, и трещали они сильно, дрова-то. Сырые шибко; кто только таких всучил? Так трещали, страсть! Будто кто из ружья палил. Ну, я и не подумал на что плохое. Был там один навроде щелчок, не в пример другим. Особливый какой-то. Вот я сейчас и думаю, то был выстрел. А тогда решил — дрова…
— Когда последовал этот щелчок?
— Близко часа ночи. Точно не скажу — дремалось мне.
— А когда ты барина мёртвым нашёл? Ты ведь его нашёл?
— Точно так, ваше высокородие, я. Напримерно, после трёх. Уснумши было, а проснувшись, встал по малой нужде и пошёл в клозет. Гляжу — а в кабинете-то ланпа горит. Не положено! Я зашёл задуть — и увидел…
Тут Орест всхлипнул.
— Хороший был барин-то. Весёлый… А теперь как они станут жить? С квартеры сгонют. Меня отставят, как пить дать. Вам, ваше высокородие, камердинер не нужен? Я ж самому министру прислуживал, обращение знаю!
— Я тебя запомню, Орест, что смогу, сделаю. Но сейчас не до того. Скажи лучше: почему ты подумал, что Лев Саввич сам застрелился?
— Так орудие-то у него в руке, рази вы не видите?
— Понятно. Что же он тогда от простуды лечился, если всё одно помирать?
Камердинер задумался, потом сказал радостно, словно открытие сделал:
— Полагать надо, ваше высокородие, што до ночи у него ещё надёжа была, мол, обойдётся. А кто-то к нему пришёл и известие принёс, што не обойдётся. И не осталось надёжи. Он и наложил. Сам на себя.
— Правдоподобно, — похвалил слугу Благово. — А где барин секретные бумаги держал?
— В кабинете, в несгораемом шкапу.
— А ещё где?
Орест замолчал. Было видно, что он знает о тайнике, но не хочет говорить.
— Ладно. Проводи меня дальше по квартире.
Они продолжили обход, и вскоре Павел Афанасьевич оказался в образной. Маленькая комната без окон, с решётчатой дверью, была внутри вся увешена иконами. В четыре ряда они покрывали стены, в темноте тускло горело восемь или девять лампад. Пахло ладаном и деревянным маслом.
— Очень набожный был?
— И-и-и! Не то слово! Все посты блюл, а службу знал лучше батюшки. У нас, изволите ли знать, домовая церковь имеется; так барин там частенько-таки отца Амвросия подправляли. Особливо литургию Преждеосвящённых Даров…
Благово тщательно осмотрел всю огромную квартиру в двенадцать комнат, потом поговорил с новоиспечённой вдовой. Софья Александровна Макова, урождённая Бороздина, оказалась грузной, почти уже утратившей былую привлекательность сорокапятилетней женщиной. И без того, видимо, недалёкая, она совершенно потерялась от внезапного несчастья и ничего интересного сообщить сыщику не сумела. Трое детей были ещё малы — старшей дочери едва минуло одиннадцать. Прислуга тоже отнекивалась; Орест оказался из них самым сообразительным и осведомлённым. Выстрела никто не слыхал, ночных гостей никто не видел.
Закончив с расспросами, Благово принялся за обыск маковского кабинета. Подошло уже время обеда, и Орест принёс ему с кухни холодной телятины, калачей и чашку консомэ. Время от времени занятия сыщика прерывало появление посторонних. Так, около одиннадцати ввалилась целая толпа во главе с министром юстиции Набоковым. Пришёл ненадолго государственный секретарь Половцов (покойный являлся членом Государственного совета), высокий, надменный. Осмотрел брезгливо тело — его увезли только к вечеру, написал и отдал курьеру записку для государя, и удалился. Так же ненадолго заехали судебный следователь и полицмейстер первого отделения. Дольше всех проторчал статский советник Виноградов, исправляющий должность начальника петербургской сыскной полиции (Путилин второй год по состоянию здоровья пребывал в отставке). Вместе с двумя агентами он по пятам ходил за Павлом Афанасьевичем и повторял все его действия. Благово так и подмывало спросить коллегу, что он думает об отсутствии копоти на платье трупа, но он удержался. Всегда полезно, когда следствие ведётся параллельно кем-то ещё: ум хорошо, а полтора лучше! Но подсказывать нельзя, иначе какое же здесь тогда соревнование? Сам Виноградов ничего на сей счёт не говорил; было ясно, что версия самоубийства его устраивает. Он выгреб из несгораемого шкапа Макова все бумаги и, доволный, уехал. Благово наконец-то остался один, можно было приступать к поиску тайника.
Он нашёл его почти сразу — сказалась опытность. В массивном письменном столе хозяина оказалась двойная задняя стенка. Осторожно выдвинув её по специальным замаскированным полозьям, Павел Афанасьевич обнаружил за ней три письма. Почерки на всех трёх письмах были разные, и ни один из них не принадлежал самому Макову. Похоже, что бывший министр почт и телеграфов не только вскрывал и переписывал чужую корреспонденцию, но в исключительных случаях и воровал её.
Перлюстрация — одна из самых охраняемых тайн в империи, но Благово по роду службы знал о ней в деталях. Никогда оригиналы писем не изымались, а только копировались, после чего запечатывались заново и отсылались адресату. Здесь же Маков решился на прямое хищение! Видимо, эти депеши представляли для него особый интерес.
Когда Благово просмотрел все три письма, он понял, насколько серьёзным оказалось дело о возможном убийстве действительного тайного советника Льва Саввича Макова. Серьёзным и даже опасным, и в первую очередь для него самого. Но деваться было уже некуда — следовало срочно доложить о находке Плеве.
Вечером 28 февраля Благово сидел в кабинете директора департамента полиции на Фонтанке, 16, и угрюмо молчал. Так же молчал и Плеве. Найденные Павлом Афанасьевичем письма лежали на столе; казалось, от них исходит какая-то недобрая сила.
— Да, — пробормотал, наконец, Плеве, — ну и гадюшник вы разворотили. Теперь у нас сразу три версии смерти Макова. И одна хуже другой…
Благово взял в руки лист голубоватой бумаги с императорской короной наверху, развернул его и прочитал ещё раз. Это была записка великого князя Николая Николаевича Младшего, адресованная жене генерала Оржевского. Из неё явственно следовало, что парочка находилась в любовной связи. Заведывающий полицией именовался в записке старым козлом…
— Не понимаю! — воскликнул директор. — Великому князю двадцать семь лет, а ей уже сорок четыре. Что он в ней нашёл?
— Ну, Наталья Ивановна дама всё ещё видная и притом весьма бойкая. Полагаю, это она окрутила нашего гусара, а не он её. Притом учтите: в Николае Николаевиче двенадцать вершков росту[3]. Многим это нравится. К тому же георгиевский кавалер, полковник лейб-гвардии Гусарского полка, а главное, двоюродный брат государя. Есть чем увлечься увядающей женщине.
