всю страну и, где-то ещё примерно на половину России, преступный главарь по прозвищу Папа.
— Что ж, жаль, что он сам теперь об этом не расскажет, — вздохнул Дерибас.
Он брезгливо вытер руки и спрятал их в карманы.
Я пристально наблюдал за выражением его лица.
— А ведь вы знали… — задумчиво произнёс я.
— Что, простите? — недоумённо откликнулся он.
— Я сказал, что вы — знали и, наверное, уже давно.
Дерибас усмехнулся.
— Скорее — подозревал. Но в целом вы правы. Не зря в Москве высоко отзываются о ваших талантах, товарищ… Быстров.
Я мгновенно перевёл взгляд на Шора. Осип кивнул.
— Терентий Дмитриевич в курсе с самого начала. По сути он разрабатывал всю операцию по твоему… скажем так, внедрению, вместе с Трепаловым.
— На этом хорошие новости ещё не закончились, — улыбнулся Дерибас. — Я ведь не зря прилюдно назвал вас Быстровым. С этого дня вы снова можете жить под своей настоящей фамилией, ничего не опасаясь.
— Вы хотите сказать… — Я замер, почти не дыша.
Неужели, всё закончилось, моя одиссея завершена, и мы с Настей и Степановной можем вернуться в Москву, к привычной жизни?
Господи, какое же это счастье! Только б не спугнуть…
Дерибас правильно прочитал мои мысли.
— Я хочу сказать, что товарищ Сталин вернулся с лечения и снова приступил к работе. На днях об этом сообщат все газеты.
— А покушение?
— Какое покушение? Никакого покушения не было! — развёл руками Дерибас.
— А что было? — удивился я.
— Были заранее согласованные учения, проведенные совместно МУУР и ГПУ, по результатам которых приняли решение усилить охрану первых лиц страны. Вам, товарищ Быстров, будет объявлена благодарность. Так же вы награждены орденом «Красного Знамени» РСФСР. Официально об этом объявят чуть позже. Но я очень рад, что стал первым, кто вас поздравил!
Я невольно присвистнул. В той жизни мои заслуги так высоко не ценили, взысканий у меня было куда больше, чем наград.
Приятно, гром меня раздери! Так приятно, что аж в горле запершило и защипало глаза. Понятно, что работаю не ради орденов и медалей, но всё же…
— Служу трудовому народу! — тихо произнёс я.
Дерибас кивнул.
— И у вас хорошо получается.
— Спасибо. А как же Троцкий… Что с ним?
Терентий Дмитриевич печально вздохнул:
— Увы, Лев Давидович серьёзно подорвал своё здоровье. Врачи сейчас сражаются за его жизнь…
Я понимающе кивнул.
— Медицина творит чудеса. Но, если что-то произойдёт, нам будет очень не хватать Льва Революции.
— Конечно. Это будет серьёзная потеря для страны. Но давайте не будем о плохом. Вы много сделали для страны, товарищ Быстров! Очень жаль, что работаете не в ГПУ… Однако это легко исправить. Ну как — пойдёте? Например, в мои замы, — с надеждой спросил он.
Я покачал головой.
— Спасибо за щедрое предложение! Увы, мой ответ — нет.
— Почему? — удивился он. — Вас что-то не устраивает?
— Меня всё устраивает.
— Тогда я решительно не понимаю вашего отказа… Или вы переживаете из-за таких как он? — Дерибас бросил взгляд на мёртвого Ягоду.
— Нет, Терентий Дмитриевич. Причина моего отказа в другом. Когда-то я уже отвечал на такое предложение. Повторю мой ответ: я делаю то, что у меня получается лучше всего — ловлю преступников. В других местах от меня пользы мало.
Он с сомнением посмотрел на меня, но отговаривать не стал.
— Я услышал вас, товарищ Быстров. Тем не менее, моё предложение всё ещё в силе.
— Как долго?
— Шесть месяцев.
— Откуда такой точный срок?
— А вы не поняли?
— Признаюсь, нет.
— Столько времени мы с вами пробудем в городе, где каждый из нас займётся своим делом: я буду чистить здешнее ГПУ, ну а вас ждёт преступный мир Одессы. Всё очень запущено, товарищ Быстров. Без вас не обойтись.
Окна в кабинете Барышева были нараспашку, в помещении гулял сквозняк. Сам же хозяин всего одесского угро мрачно рассматривал лежавшие перед ним бумаги. Документы эти на стол положил товарищ Дерибас, вежливо попросил Дмитрия Михайловича тщательно их изучить, а потом так же вежливо и тихо удалился, оставив меня и Барышева тет-а-тет.
За спиной Барышева висел плакат «Самогон — яд», на нём был изображён в обнимку с здоровенным бутылём высотой в человеческий рост наполовину красный, наполовину зелёный забулдыга. Должно быть так художник видел процесс отравления организма алкоголем.
Я сидел в углу, поближе к натопленной печке. Тут было тепло и сухо, а главное — никто не задавал вопросы, на часть из которых у меня тупо не было ответов.
Иногда так хочется побыть одному и в тишине…
Мысли унесли меня куда-то вперёд, в такие дали, куда я ещё никогда не заглядывал. Я внезапно нашёл врага из прошлой жизни, победил его и теперь где-то там замаячил горизонт за которым… За которым — что?
Ход истории изменился, Троцкого больше нет, скоро не станет Ленина, Ягода — вернее тот, кто занял собой его тело, пал от моей руки. Всё это неизбежно повлечёт за собой перемены. Что-то к лучшему, что-то, обязательно, к худшему.
Вряд ли удастся избежать большой войны, слишком многие в ней заинтересованы, но есть крохотный шанс, что к ней мы подготовимся значительно лучше.
Эх, дай бог! Только бы снова не вмешались пресловутые «корректоры»…
Дмитрий Михайлович перевернул последний лист, устало вздохнул и посмотрел на меня. Я встрепенулся, ожил и отклеился от нагретой стены.
Сейчас начнётся.
— Ну что Григорий… простите, Георгий Олегович… Как будем жить теперь после этого? — скосил он взгляд на документы Дерибаса.
— Надеюсь, что дружно, Дмитрий Михайлович, — убеждённо произнёс я.
— А это возможно? — удивился он.
Я не знал, но догадывался, что в нём сейчас говорила обида. И понять его можно: мы проворачивали операцию фактически за его спиной, не поставив в известность. А ведь это не хухры-мухры, а самый главный сыскарь губернии. Тут даже святой оскорбится, а святых в нашей непростой профессии нет. Мы просто учимся…
И всё-таки, он в первую очередь опер, должен прекрасно понимать, а не устраивать разборки в нашем стеклянном доме.
— Зависит от вас, — твёрдо сказал я, пытаясь заразить его своей уверенностью.
— Неужели? — хмыкнул он.
— Дмитрий Михайлович, поверьте — это было вынужденным решением
