Ознакомительная версия.
И даже не Сашины упреки были самым ужасным – а то, что ее оправдания слышали Хинценберг и Полищук.
Беседа завершилась тем, что Тоня расплакалась.
– Деточка, деточка! – закричал Хинценберг. – Я же говорил тебе – он ноготка твоего не стоит! А вы что стоите? Вон холодильник, там минералка!
Холодильник в «Вольдемар» попал загадочно – антиквариат имел еще и выход во двор, которым почти не пользовались, но однажды Хмелевскому потребовалось что-то внести именно со двора, и он обнаружил, что дверь загораживает белый кубик, ростом – ему чуть выше колена. Кто из соседей хозяин этого подкидыша – установить не удалось. Хинценберг объявил холодильник даром Божьим и распорядился втащить его в запасники. Причина, по которой расстались с «даром Божьим», была понятна – купили новую технику, а этой, похоже, стукнуло четверть века. Но холодильник вполне годился для мелких нужд – морозилки не имел, а соки и воду охлаждал исправно.
Полищук оказался человеком сообразительным – после окрика очень быстро нашел и минералку, и стакан, и упаковку одноразовых платочков в своей плоской черной сумке.
– Господин Хинценберг прав – плакать из-за мужиков смешно. Ну, кто мы такие, чтобы из-за нас плакать? – спрашивал он. – Мы мелкие ничтожные создания! Разве нет?
Тоня невольно улыбнулась.
– Иди, умойся холодной водой, деточка, – велел Хинценберг. – И скорее возвращайся. Без тебя не начнем.
Когда Тоня, еще немного поплакав в туалете, пришла, Полищук и Хинценберг сидели за столом, разложив снимки.
– Вот, – Хинценберг показывал пальцем. – Зуб времени малость погрыз эту штучку, но разобрать можно. Держите лупу.
– Справлюсь. Это что, старонемецкий? – спросил Полищук.
– Не справитесь. Это готический шрифт. Я и забыл, что он для молодежи как китайская грамота.
Вид старой усадьбы изобиловал всякими мелкими деталями. Были там всадники на лошадках, поселянки с корзинами, собаки, люди в окошках. Кроме прочего добра, Курляндский Аноним изобразил и железный флюгер. А флажок флюгера был узорный, прорезной, и в нем, если вглядеться, читалось слово.
– Не мучайтесь, я его уже разобрал, – Хинценберг положил перед Полищуком листок. На листке современными буквами было написано «Schnepeln».
– И что это значит?
– Скорее всего, это – название усадьбы. Шнепельн.
– Ясно. Будем искать.
– Господин Полищук, не утруждаете себя, мы с Тонечкой уже нашли эту усадьбу. Если у вас есть автомобильный атлас Латвии, я вам ее покажу. Она примерно в тринадцати километрах от Кулдиги и на теперешний лад называется Снепеле.
– Снепеле! – воскликнул Полищук. И только тогда рассказал, что Мефистофеля с двумя лопатами и мобильником Виркавса пассажиры видели, но насчет места, где он вышел, случились разногласия: он вдруг кинулся к шоферу, потребовал остановить автобус между остановками и выскочил, а было это не доезжая Друвас или уже потом, люди точно сказать не могли. Одно было ясно – до Снепеле он не доехал, хотя оставалось совсем немного – около четырех километров.
– Приап торчит где-то там и насмехается над нами, – сказал Хинценберг. – Ну что, будем искать? Ведь где этот каменный дурак – там и ваш драгоценный убийца.
– Будем, – твердо ответил Полищук. – Правда, когда я доложу начальству, что отправился на поиски такой хреновины и лежащего под ней клада, меня не поймут. Но все равно – будем!
Курляндия, 1658 год
Война, как всегда, случилась внезапно.
Вроде бы ходили слухи, что в Курляндии уже появились отряды Карла-Густава Шведского, вроде бы и всем было ясно – это неизбежно, хотя Швеция обещала Курляндии не нарушать нейтралитета. Но, во-первых, когда было дано обещание? При королеве Кристине, в пятьдесят четвертом году, и в том же самом году чудаковатая королева отреклась от престола в пользу двоюродного брата Карла-Густава, который всегда был ее сторонником. А во-вторых – можно ли считать нейтралитетом курляндского герцога то, что его подданные поставляют припасы польским и русским войскам? И польское войско при необходимости спокойно движется через Курляндию, и московские послы, у которых есть дела к курфюрсту Бранденбургскому, зятю Якоба, тащатся со своими бесконечными обозами.
Курфюрст Фридрих-Вильгельм смотрел на войну более благоразумно и уговаривал герцога открыто примкнуть наконец хоть к одной из трех сторон. Герцог Якоб сперва предпочитал прочим Россию, даже просил царя Алексея о покровительстве, но когда это было? Еще до отчаянной попытки русского царя взять в пятьдесят шестом году штурмом Ригу. Формально Курляндия была вассалом Польши, и этот вопрос следовало решать без суеты. Польша была какой-никакой, а защитой, и Якоб помнил, что еще шведский король Густав-Адольф хотел оторвать Курляндию от Польши с тем, чтобы посадить там на трон своего ставленника. Вряд ли нынешний Карл-Густав имел более гуманные намерения.
И вот шведские отряды открыто вошли в Курляндию, двигаясь и от Риги, которая с двадцать первого года была шведской, и с побережья, через Пильтен. Перед захватчиками стояла задача – взять в плен герцога Якоба. Задачи разорять Курляндию никто перед ними не ставил, но этого и не требовалось – они сами совершили это, невзирая на сопротивление мирных жителей.
Герцог был в Митаве. Мог ли он оттуда бежать, пусть не со всем двором, пусть только с семейством, – вопрос загадочный. Имея такой флот, как у Якоба, можно было морем двигаться хоть во Францию, хоть в Англию. По какой государственной причине он не желал покидать Митавский замок, понять простому, далекому от европейской политики человеку было совершенно невозможно. Видимо, надеялся, что шведы не посмеют причинить ему зло.
Кнаге узнал о беде уже во Фрауенбурге. Он ужаснулся и проклял свою глупость – какое венчание, когда война? Бежать нужно было, как советовал фон Нейланд, бежать! Сесть на один из торговых флейтов – и больше не беспокоиться о судьбе Курляндии. Если бы он послушался фон Нейланда, то был бы уже в Любеке, а то и в Голландии. Перед бароном было попросту стыдно – ведь Кнаге даже не знал, доставлено ли письмо в Либаву. А письмо, судя по всему, было очень важным.
Он беспокоился о невесте, едва ли не больше беспокоился о Марии-Сусанне – успел ли барон отправить ее в безопасное место. И совершенно не думал о Николасе-Иоганне-Якобе фон Альшванг.
Зато баронов племянник, как оказалось, думал о мазиле, и даже каждый день.
Он появился ночью, в страшном виде – отощавший и злой, без кирасы, разумеется, и без высоких сапог, и без огромного кружевного воротника, и даже без шпаги, не говоря уж о пистолетах. Был на нем плащ, который мог сойти за плащ только в ночном мраке, а днем – за старое, тканое узорами, шерстяное деревенское покрывало, которое, отслужив свое в качестве зимней накидки, было сослано на конюшню – быть попоной. На ногах – широкие штаны, дырявые чулки и старые башмаки без пряжек, на теле – поверх грязной рубахи какой-то древний кафтан, на голове – высокая черная шляпа с жесткими полями, вроде тех, что на голландских картинах, где взял – Бог весть. И лицо, обычно гладенько выбритое вокруг холеных усов и острой бородки, заросло каким-то рыжим мехом.
– Мой Бог! – воскликнул Кнаге, когда перед ним явилось это страшилище.
– Ты куда, мерзавец, дел письмо господина барона? – спросило страшилище. – Нет, стой! Теперь ты никуда не спрячешься! Ты сделал для себя еще одну копию, подлец!
Дело было в доме, где Кнаге снял три комнаты с отдельным входом в ожидании Клары-Иоганны. Поднимать шум он боялся – хозяева не только выставят скандалиста, но и на весь город о нем растрезвонят. А поскольку Кнаге желал прожить во Фрауэнбурге с милой супругой года два или три по меньшей мере, то решил не прыгать от незваного гостя в окошко и не слушать, как он вопит вслед, а попробовать с ним договориться.
Некоторую роль в этом решении сыграла поза господина племянника: он так держал правую руку под плащом, что поневоле являлась мысль о ноже. А Кнаге вовсе не был смельчаком. Конечно, в своих странствиях он всякого повидал, но даже самый свирепый дорожный грабитель не счел бы бродячего мазилу приличной добычей. Ножом живописцу еще ни разу не угрожали.
– Господин фон Альшванг, письмо доставлено туда, куда велел господин фон Нейланд, – сказал Кнаге.
– Вранье. Я был в Либаве. Штаден ничего не получал. Где письмо?
Тон племянника Кнаге совершенно не понравился. К тому же, насколько он понимал, фон Альшванг не должен был знать о письме вообще ничего.
– Но почему ваша милость ехала за ним в Либаву? – ошалело спросил живописец. Это не было тактическим исполнением роли дурака – просто само так получилось.
– Оттого, что мой безумный дядюшка велел тебе отвезти туда это проклятое письмо!
– Он сам так сказал господину?
Кнаге не собирался ставить ловушку, он просто хотел понять, что произошло в имении фон Нейланда. Вопрос был по меньшей мере простодушным, но на хитрые ума впопыхах не хватило.
Ознакомительная версия.
