Мурин чуть не подпрыгнул.
Старая барыня опиралась обеими руками на трость. Чепец ее подрагивал: голова тряслась. Стан был спрямлен корсетом лишь отчасти — властная осанка выдавала силу этой воли над дряхлым телом.
Мурин поклонился, представился, поприветствовал генеральшу.
— А, Иван Сергеича внук, — ответствовала она. — Как же. Знаю.
И двинулась к дивану. Старинный паркет под ногами ее попискивал. Казалось, что скрипят суставы самой старухи.
Мурин улыбнулся уголком рта. Впервые за весь отпуск кто-то в Петербурге признал его не как брата «этого великого государственного человека» Ипполита. Ориентиры старой барыни лежали в столь отдаленных временах, откуда Ипполит виделся сопливым мальчишкой. Да и сам Мурин тоже. Старуха села. Глазами показала на кресло. Мурин послушно исполнил повеление. Он держал руку на трости, старуха тоже, они выглядели как фигуры на аллегории: стар и млад, всяк недужен.
— Ну. Рассказывай, зачем пожаловал. Что тебе от меня надобно?
Прямота эта тоже была воспитана в екатерининское время. Сейчас барыни чуть не час потратят на пустые туры: как дурна погода, как хороша Марья Антоновна, как подросли дети, как мил Фиделька. Мурин был искренне благодарен старухе, что перешла сразу к делу. Может, все и не так дурно обернется. Родство с генералом Глазовым могло сильно помочь Прошину — заступничество влиятельной родни всегда смазывало колеса российской юстиции.
— Речь об вашем племяннике…
Но больше не успел.
Старуха топнула тростью об пол.
— Этот слюнтяй! Мерзавец. Позор!
— Обстоятельства, в самом деле, прискорбные…
— Ничуть!
Мурин округлил глаза. А старуха входила в раж. Для столь хрупкого телосложения голос у нее был мощный:
— Я что, похожа на скорбящую? — загремела она. — По-твоему, похожа? Так ты ошибся, милый. Я вне себя от гнева… Какой позор навлек на семью. Опозорил имя…
Она потрясла тростью в сторону румяного портрета.
— Все мужчины этой семьи служили отечеству, воевали. Преумножали славу отечества. Пока эта паршивая овца… Этот преступник. Так себя уронить… Настолько собой не владеть…
«Как бы ее удар не хватил». Мурин попробовал успокоить старую даму, перевести разговор в более рассудительное русло:
— Дело представляется мне так…
— Не трудитесь. Полковник Рахманов мне все описал.
— Я не за этим…
— А зачем? Замолвить слово? Об этом злодее?
Мурин старался говорить спокойно, но его схватила за горло ярость:
— Отчего ж злодей?
— С каких пор смертоубийство перестало быть злодейством? Может, у вас, молодежи современной, это и иначе называется, а мне уж позволь называть все на старый лад.
«Ну и стерва». Мурин чувствовал, как под мышками, на лбу закипает пот. «Но, может, пожалеет его, родная ведь кровь».
— Его ранение…
— Он не первый и не последний, кто был ранен.
— Это, разумеется, так. Дело не в увечье физическом. Он сильнее, чем показывал, потрясен, даже сокрушен тем, что увидел и пережил во время службы. Когда я увидел, что он плачет, я впервые усомнился…
Она фыркнула.
— Он — плакал? Он? — ее затрясло от омерзения. — Плакса. Трус. Слюнтяй.
— Понимаю, что вы негодуете. Я желал бы посмотреть…
— И это офицер? Хоть бы с достоинством встретил последствия, так нет. Это разве мужчина? Как у тебя самого хватает чести называть этого преступника и слабака своим товарищем.
Мурин не мог себе позволить вступать в спор с женщиной, тем более старой.
— Прежде, чем назвать человека преступником, я желал бы выяснить, что случилось.
— Я! — ударила она, как поставила стену. — Я знаю достаточно! И больше не желаю!
— Я все ж желал бы испросить вашего разрешения посмотреть его бумаги.
Старуха схватила колокольчик, гневно затрясла. Мурин встал. Явился лакей. Аудиенция была окончена. Мурин поклонился. Старуха гневно засопела, тощая грудь ее шипела, как испорченный паровой механизм.
— Тетушка, вы… — раздался в дверях голос мадемуазель Прошиной.
Мурин поклонился ей.
— Ах, у вас гость, — она сделала книксен. — А я услыхала голос.
«Да уж, — не удивился Мурин, — старуха верещала, точно ее режут».
— Мы чудно побеседовали с вашей тетушкой, — учтиво ответил он.
— Сударыня, сударыня, — последним вбежал Егорушка. Физиономия его все так же была подвязана. Увидел, что в гостиной полно народу, осекся. Глядел то на барыню, то на гостя.
— С вашего позволения, сударыня, — повторил Мурин. — Я посмотрю бумаги вашего племянника.
Барыня была старой, екатерининской закалки — в ее поколении не стеснялись скандалить при слугах, так как не считали их за человеческий род. Но присутствие мадемуазель Прошиной и управляющего делало ситуацию неприличной в глазах генеральши. На это Мурин и уповал. Получилось. Не глядя на него, старуха проскрипела:
— Егор, сведи господина офицера в комнаты молодого барина. Пусть глаза харчит, сколько ему вздумается. А потом все бумаги — в печь! У меня больше нет племянника.
Насколько холостяцкая квартира, которую снял себе Прошин, была безликой и модной, настолько здесь, в доме у престарелой тетки, все было пропитано вкусами и желаниями ушедшего поколения, все было обращено к прошлому. Мурин уже не удивлялся, что Прошин предпочел отсюда сбежать. Здесь он навсегда оставался маленьким мальчиком.
Мурин поднял крышку старого секретера. Стал выдвигать ящички, осматривая их содержимое. Секретер, очевидно, стоял еще с тех времен, когда Прошин ходил в рубашечках с воротником жабо и делал уроки по истории, географии, Закону Божьему. Мурин просматривал и шлепал в стопку тетради. Наконец нашел геологический слой бумаг, относившихся к настоящему. Это были вексели. Игре Прошин отдавал едва ли не все свободное время. Мурину пришлось подставить себе стул. Сев, он вытянул увечную ногу — в ней начало дергать: как бы работа китайца не пошла псу под хвост, — и стал внимательно изучать вексели. Рыбешка все была мелкая. Впрочем, кому как. Если у Прошина не было своего дохода, унаследованного от родителей, а Мурин заподозрил, что не было, ему приходилось рассчитывать только на милость суровой старухи. Тут и выигрыш в тридцать рублей порадует! Были вексели и на семьдесят. И на сто. Самый большой был на полторы тысячи. Но все были выписаны либо ранее, чем Прошин переехал на Гороховую, либо вовсе до войны, которая заставила на время забыть обо всех долгах. Других отделений в секретере не было. Мурин задумался. Взгляд его начал блуждать по изразцам высокой печи: голубые голландцы и голландки в больших шляпах и деревянных туфлях занимались разными голландскими делами. Звук отвлек его внимание: бу-бу-бу, — приглушенно рокотало как будто внутри печи. Мурин подошел, приложил ухо. Изразцы были теплые. С утра было протоплено. Осень есть осень. Ухо различило, что голосов было два. Говорили в другой комнате — то ли выше этажом, то ли ниже, и по печному стояку разносилось как по акустической трубе. Мурин приоткрыл заслонку. Нет, не говорили. Старуха-генеральша негодовала во всю мощь своей грудной клетки.
— Сорок шесть тысяч ассигнациями! Сорок шесть! Своими руками, считай, сжег!
Другим был голос управляющего Егорушки. Он оправдывался. Но Мурин отчетливо слышал только старуху — она кричала:
— Как же не точно? Когда Москва-то — сгорела! Или это тебе не точно?
Егорушка пробубнил что-то богобоязненное: мол, все под Богом ходим.
— Остолоп! А голова тебе на что? Чтоб в нее водку жрать? Соображать надо было! Тут война! Все из столицы побежали! Дома продают! А он дом там купил!
Опять Егорушкино бу-бу-бу. И крик старухи:
— Риски! Больно ты смел, голубь, моими деньгами рисковать!
Мурин весь обратился в слух. Разобрал ответ Егорушки:
— Надо послать туда… В Москву. Я сам поеду… Своими глазами посмотреть и описать ущерб…
— На что смотреть? На угли да головешки? Разорил… За все мое к тебе добро — по миру пустил…
