Ознакомительная версия.
В общем, убедил.
Темновато в «Каторге», не любит здешний народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа — деньги считать, да на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак не помеха. Посидишь, приглядишься — все, что надо, видно. Вон в углу за богатым и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания «деловых». Пьют умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном — публика мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой, завсегдатаи — карманники с тырщиками. Те, как положено, тырбанят слам, то есть делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно, приговаривая: «Не тырь у своих, не тырь!»
Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге, повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные вериги — в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа — слепой нищий: пялится мутными бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка — видать, машка кого-то из «деловых». И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а главное — никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек — спит. Проснется — выпьет еще.
Подошел половой, подозрительно спросил:
— Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя ране не примечал.
Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал скороговоркой:
— Откудова? То оттудова, а то отсюдова, то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной. Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. — Он позвенел медью. — Жалеют православные калеку убогого.
Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало.
— Ох, замялись костушки от лихой работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок.
Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую.
— Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чья будешь? Старичка не приголубишь?
А дальше завернул такое, что половой только крякнул: веселый дедок. Посоветовал:
— К Фиске не суйся, не про твою плепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник прихвати и полбутылки.
Старичок получил штоф, но наверх не спешил — ему, похоже, и тут было неплохо. Опрокинул стаканчик, замурлыкал тонким голосом песенку и пошел стрелять по сторонам шустрыми, по-молодому блестевшими глазками. Вмиг оглядел все общество, задержался взглядом на «деловых» и повернулся к стойке, где трактирщик Абдул, спокойный, жилистый татарин, которого знала и боялась вся Хитровка, вполголоса толковал о чем-то с бродячим старьевщиком. Говорил все больше последний, а трактирщик отвечал односложно, без охоты, неспешно вытирая грязной тряпицей граненый стакан. Но седобородый старьевщик, в добротном нанковом пальто и калошах поверх сапог, не отставал — все нашептывал что-то, перегнувшись через стойку, и время от времени тыкал пальцем на короб, что висел на плече у его спутника, маленького киргиза, настороженно поглядывавшего вокруг узкими, острыми глазами.
Пока все шло по плану. Эраст Петрович знал, что Грушин изображает барыгу, который прикупил по случаю полный набор знатного инструмента по медвежатному делу и ищет хорошего, понимающего покупателя. Идея-то была неплоха, но уж больно тревожило Фандорина внимание, с которым разглядывали старьевщика и его подручного «деловые». Неужто раскусили? Но как? Почему? Ксаверий Феофилактович замаскировался виртуозно — нипочем не узнаешь.
Вот и Маса тоже чувствует угрозу — встал, засунув руки в рукава, наполовину прикрыл толстые веки. В рукаве у него кинжал, а поза означает готовность отразить удар, с какой бы стороны он ни был нанесен.
— Эй, косоглазый! — крикнул один из «деловых», поднимаясь. — Ты какого корню-племени?
Старьевщик проворно обернулся.
— Киргизец это, мил человек, — вежливо, но безо всякой робости сказал он. — Сирота убогий, басурманы ему язык урезали. А для меня в самый раз. — Ксаверий Феофилактович сделал какой-то хитрый знак пальцами. — Култыхаю по рыжему, шмаленку гоняю, так мне шибко болтливые-то без надобности.
Маса тоже повернулся спиной к стойке, поняв, откуда предвидится настоящая опасность. Глаза он и вовсе закрыл, но искорка между век нет-нет да посверкивала.
«Деловые» переглянулись между собой. Загадочные слова старьевщика почему-то подействовали на них успокаивающе. У Эраста Петровича отлегло от сердца — не промах Грушин, может за себя постоять. Фандорин вздохнул с облегчением и вынул из-под стола руку, которую уж было положил на рукоять «герсталя».
А не следовало бы вынимать.
Воспользовавшись тем, что оба повернулись к нему спиной, трактирщик внезапно подхватил со стойки двухфунтовую гирю на бечевке и вроде бы легким, но страшным по мощи движением стукнул ею по круглому затылку «киргизца». Раздался тошнотворный треск, и Маса мешком осел на пол, а подлый татарин сноровисто — чувствовалась изрядная практика — ударил в левый висок начавшего оборачиваться, да так до конца и не обернувшегося Грушина.
Ничего не понимая, Эраст Петрович опрокинул стол, рванув из-за пазухи револьвер.
— Ни с места! — закричал он бешеным голосом. — Полиция!
Один из «деловых» сунул руку под стол, и Фандорин тут же пальнул. Парень заорал, схватившись обеими руками за грудь, повалился на пол и забился в судорогах. Остальные замерли.
— Кто шевельнется — пристрелю!
Эраст Петрович быстро водил дулом — то на «деловых», то на трактирщика, — а сам лихорадочно прикидывал, хватит ли на них на всех пуль и что делать дальше. Врача, врача нужно! Хотя удары гирей были так сильны, что врач вряд ли понадобится… Он окинул взглядом зал. С тыла стена, с флангов вроде бы тоже порядок: слепой как сидел, так и сидит, только вертит головой да хлопает своими жуткими бельмами; девка от выстрела проснулась, подняла смазливое, но испитое личико. Глаза черные, блестящие — видно, цыганка.
— Тебе, сволочь — первую пулю! — крикнул Фандорин татарину. — Я суда ждать не буду, я тебя прямо сейчас…
Он не договорил, потому что цыганка бесшумно, как кошка, приподнялась и ударила его бутылкой по затылку. Впрочем, Эраст Петрович этого не видел. Для него просто наступила чернота — внезапно и безо всяких причин.
Глава девятая,
в которой Фандорина ждут новые потрясения
В себя Эраст Петрович приходил постепенно, чувства оживали по очереди. Первым включилось обоняние. Пахло кислятиной, пылью и порохом. Потом воскресло осязание — щека почувствовала шероховатую деревянную поверхность, запястья саднили. Во рту солонило — не иначе как от крови. Последними вернулись слух и зрение, а вместе с ними, наконец, заработал рассудок.
Фандорин понял, что лежит на полу лицом вниз, руки скручены за спиной. Приоткрыв один глаз, коллежский асессор увидел заплеванный пол, шмыгнувшего в сторону рыжего таракана и несколько пар сапог. Одни были щегольские, хромовые, с серебряными оковками по носку и что-то уж очень маленькие, будто на подростка. Чуть дальше, за сапогами, Эраст Петрович увидел такое, что разом все вспомнил: прямо на него смотрел мертвый глаз Ксаверия Феофилактовича. Пристав тоже лежал на полу, и лицо было недовольное, даже сердитое, словно желающее сказать: «Ну уж это совершенная ерундовина вышла». Рядом виднелся залитый кровью черноволосый затылок Масы. Эраст Петрович зажмурился. Хотелось снова уйти в черноту, чтоб ничего больше не видеть и не слышать, но резкие, мучительно отдававшиеся в мозгу голоса не позволили.
— …Ну, Абдул — голован! — говорил один, возбужденный, с сифилитической гнусавостью. — Как этот по фене заботал, я уж думал не тот, а Абдул как хрясь гирей-то!
Неспешный голос с татарским проглатыванием окончаний пробасил:
— Как ж не тот, дурь твоя башка! Сказан ж было — который с косоглазым китаезом, того и бей.
— Дык этот не китаеза, а киргизец.
— Сам ты киргизец! Мног у нас тут по Хитровке косоглазых-то ходит? А и ошибся бы — невелик беда. Скинули бы в рек, да дел с концом.
— Фиска-то какова, — заговорил третий голос, вроде бы искательный, но с истеричной ноткой. — Кабы не она, дедок этот нас всех порешил. А ты, Миша, говорил, их двое будет, а, Миш? А их, Миш, вишь, трое. И Ломтя вон продырявили. Кончается Ломоть-то, Миш. Всю внутреннюю он ему пулей прожег.
Ознакомительная версия.
