как заведено.
Вот и намедни всё как всегда. Тридцать два паломника, не считая самого отца Статора. Идут вереницей, в затылок, глаза долу опущены. У добытчиков торбы, в них железки погромыхивают, у баб-носильщиц – сумки заплечные с ак-ку… в общем, с этими, которые заряжать надо. Подшипник с Шурупом столбы тесаные тащат, а еще два мужика – лопаты и кирки, в окрестных селеньях прибранные. Это тоже подношенье Великому. На всех накидки с шайбочками пришитыми, только у отца Статора облачение другое, с фартуком. Он впереди выступает, посохом землю обстукивает. Красавчик последним тянется, головой крутит, приметы запоминает. Свезло ему, что я ни в добытчицах, ни в носильщицах никогда не состояла, а то б спросили, почему порожняком, без ваги.
Ходу до поляны от хутора – без чего-то час. Община по протоптанному вышагивает, а мне скрозь чапыжник продираться приходится. Ноги-руки в кровь исколола, платок изорвала, а еще ведь стеречься нужно, чтобы не шумнуть ненароком. Обнаружат – и песенка моя спета, а заодно и красавчикова. Он-то и в ус не дует, забавляется, окаянный.
Дошли-таки. Луна из-за хмар выкатилась, растеклась в дымке глазуньей желтоокой. Поляна вся будто соком густым залита. Посередке громадина высится, в пять ростов человечьих, и в длину саженей восемь с гаком. Ребра стальные, колеса со спицами в стланике увязли, ножища слоновья сломанную рябину попирает, десять дул в стороны торчат, а промеж них – как панцирь черепаший. Это и есть воплощение Великого Механизмуса. Едва ль не страшнее, чем он сам, когда в летучем виде предстает. Кто хошь испужается! Я, когда в первый раз эту махину увидела, в бесчувствие хлопнулась, лежала, пока меня отец Статор спиртовым раствором не попотчевал.
Выбрели все на поляну, встали кругом, руки соединили, и началось молебство. Перед тем отец Статор еще раз по ряду прошелся, пальцы проверил. Это на случай, если б какой лазутчик по пути в стан затесался. У меня мурашки по коже забегали. Разоблачит провидец красавчика, и что тогда?.. Но нет, пронесло.
Молебен наш, если кому непосвященному со стороны посмотреть, хоровод напоминает. Но это только поначалу, пока в раж не вошли. Кружатся степенно, переступают в такт, раскачиваются, ровно стебельки на ветру. А отец Статор выводит плавно:
– Явились к тебе, из великих величайший! Внемли мольбе, наполни чаши. Терпят лишенья чада твои сирые. Прими подношенья, отпусти с миром! С праведным плачем во прах падём, даров твоих алчем, милости ждем…
И вьет, и вьет кружево словесное. Это ж надо такой талант иметь! Не иначе самим Великим Механизмусом ему отпущено вот эдак витийствовать.
А корогод на поляне все шибче и шибче раскручивается. В недальнем дупле филин ухнул, вылетел, спугнутый, крыльями замахал – и в чащу. Оно и верно, нечего ему при священном действе присутствовать, зеницы свои диавольские пучить. Здесь ноне праведникам место, и никому другому.
Ой, что это я? А как же красавчик? Эх-эх-эх! Вон он, родимый, вместе со всеми мечется, сапожки свои казенные оттаптывает. Вроде его тоже проняло, вскачь несется, подвывает, того и гляди накидку с головы сронит. Видать, все к лучшему устраивается. Не верил, злыдничал, потешался над нами, а теперь возьмет и переродится. Такое бывает. Наипервейшим послушником станет, отец Статор мне еще за него спасибо скажет и полотер у Великого Механизмуса выпросит. Это такая палка, к ней внизу блямба приделана, в которой щетки крутятся – из фетра или из войлока. Очень удобно в избе прибираться. Я сызмальства в городских квартирах у богатых домработницей батрачила. С утра до вечера горбилась, по сию пору спина болит, нагибаться тяжело…
А наши уже в бешеный пляс пустились. Отец Статор это по-умному называл, я запомнила: «экс-таз». Значит, дух в эмпиреи устремился, туда, где Великий Механизмус обитает и откуда он к нам, недостойным, спускается. Вот и у меня по привычке пятки зачесались и пониже щиколот зуд образовался – как будто и я там, вкруг громады ребристой, вензеля выписываю. Еле удержалась, чтобы из кущей не выскочить.
А отец Статор знай подстегивает, рыкает дробно:
– От вражин стосильных, Великий, оборони, одари обильно, продли нам дни. Махонькой стайке благость свою яви! За то будет тебе гайка, будет и винт. Возьми нас нынче в оправу, сердечный пошли крепеж… Эй! Великому слава! Добычу вынь да положь!
Все! Конец молению. Как же по-особенному все видится, когда не со всеми вместе на поляне, а словно из зала в театре смотришь. Это при том, что не бывала я в театрах ни разу.
С последним выкриком грянулись на коленки. Добытчики торбы вперед метнули, те к колесам великаньим полетели. Шмяк! Одна или две торбы разошлись, из них болты с гайками и шайбами посыпались. Прими дары, Великий из Величайших!
Он их забирает, когда на поляне никого нет, возносит к себе на воздуся, поглощает там, а взад на землю полезные приборы вертает. Так отец Статор говорил.
Но что это? Красавчик мой с таким пылом ниц бухнулся, что с него накидка слетела. И в лунном мороке все узрели не меня, Плашку бесталанную, а чернявого хлопца в юбке, которая от истового плясания уже по швам расселась.
Зашушукали по кругу:
– Кто это? Кто? Откуда к нам прибился?
Отец Статор первым измену сведел, возопил громогласно:
– К нам прокрался подлый тать! Изловить и повязать!
Никогда еще не слыхала, чтоб он так коротко говорил. Но тут и не до велеречивости было – красавчик смозговал, что его изобличили, руку под юбку засунул, пистолет вытащил и – шажок за шажком – к ежевичнику попятился, за которым я укрылась.
– Всем стоять! – командует. – Я из ОГПУ. Применение насилия к представителю власти карается по закону.
Эх-эх-эх! Не на тех напал, милок. Мужики общинные – они из рисковых, в Гражданскую с косами против винтовок шли. Поднялись с колен, плечи расправили, стали красавчика окружать. А бабы догадливые им в ручищи гайки с болтами суют – те, что из торб вывалились. Другого оружия нет, а Великий Механизмус не обидится, потому как согрешение кары требует. Красавчик хитростью в святилище проник, опозорил его своей персоной, не выпустят его живым…
Поляна будто на дыбы встала, заколыхалась.
– Бей его! Лупи!
Он пистолет в луну нацелил, на собачку нажал, а вместо выстрела –
