Позже ночью я проснулся в кровати рядом с Вифанией. Мне необходимо было выйти.
Я поднялся, но не потрудился надеть плащ, ночь была очень теплой.
Я вышел в коридор и направился в уборную. Луций Клавдий никогда особенно не заботился о роскоши, но он позаботился провести водопровод, как и в городском доме, и сделал внутреннюю уборную. Через окошечко я выглянул на двор, заметил в темноте неопределенные очертания на одном из лож и остановился как вкопанный.
Это было тело. В этом-то я уверен, хотя в темноте его очень плохо видно. Я со страхом смотрел на неподвижные формы и чувствовал, что начинаю дрожать. А также досаду — от того, что мне приходится испытывать такой страх в собственном доме.
Но вот тело зашевелилось. Человек был жив.
Он повернул голову, и в потемках я разглядел профиль Каталины, тихо лежавшего на подушках, скрестив руки на груди. Я бы решил, что он спит, если бы его глаза не были открыты. Казалось, он был глубоко погружен в мысли.
Я еще довольно долго наблюдал за ним, а потом продолжил свой путь. Вошел в уборную и как можно тише отправил свои надобности. По дороге обратно я остановился, чтобы еще раз взглянуть на своего гостя. Он не пошевелился.
Неожиданно Катилина вскочил. Я подумал, что он услышал меня, но это явно было не так. Он ходил вокруг прудика, скрестив руки и склонив голову. Потом снова лег, одной рукой закрыв лицо, а другую свесив на пол. Поза эта выражала усталость или глубокое отчаяние, но из уст его не вырвалось ни вздоха, ни причитания. Он просто дышал, как всякий бодрствующий человек. Катилина размышлял.
Я вернулся к себе в комнату и прижался к Вифании, которая пошевелилась, но не проснулась. Я испугался, что и мне придется ходить по комнате и размышлять, подобно Каталине, но Морфей быстро овладел мною и увел меня в царство сонного забытья.
На следующее утро я ожидал, что, вопреки своим заявлениям, Катилина будет еще в постели, но когда я заглянул в комнату, которую он разделял с Тонгилием, то увидел только две аккуратно заправленные кровати. Когда же он спал — и спал ли вообще?
Возможно, подумал я не без надежды, Катилина почувствовал такое беспокойство, что решил уехать немедленно. Но один из рабов на кухне сказал мне, что они с Тонгилием рано позавтракали хлебом с финиками, взяли лошадей и сказали, что вернутся после полудня.
Хорошо, подумал я, чем меньше мне приходится развлекать его, тем больше времени остается для повседневных работ в поместье. По крайней мере, он, как патриций, соблюдает некоторые правила поведения, понимая, что находится в гостях и не должен причинять беспокойства.
Я взял с собой Арата с Метоном, и мы отправились на реку, чтобы продолжить расчеты, связанные со строительством водяной мельницы. На некоторое время мне удалось позабыть о Катилине, но потом мною овладели новые опасения и тревоги. Он уехал с Тонгилием, но куда и с какой целью? Как гость он мог свободно ходить по моему поместью, но они оседлали лошадей и, как сказала одна из рабынь, направились к Кассиановой дороге. Катилина сказал, что вернется к вечеру, следовательно, далеко он не уедет; что же за дела у него здесь в окрестностях и с кем? Мне не нравилось, что он использует мой дом в качестве перевалочного пункта. Марк Целий ничего не говорил про его дела в округе; он обещал только, что Катилина будет отдыхать от городской суеты, направляясь на север. Эти мысли тревожили меня. Мне даже вспомнился Немо.
Я старался отогнать прочь свое беспокойство и сосредоточиться на работе, но только все более и более тревожился. Метон вовсе не интересовался работой. Я надеялся, что водяная мельница пробудит в нем энтузиазм, и хотел дать ему практические уроки строительства, но у него не было склонности к числам и геометрическим фигурам, он скучал и утомленно ходил туда-сюда с веревкой в руке. Позже он, извинившись, попросился домой, потому что от жары у него заболела голова. Я подозревал, что ему просто наскучило работать.
Я и сам неуклюже обращался с инструментами, диктовал Арату неверные цифры, а потом исправлял их. Он стирал надписи с таблички тыльной стороной ладони, и с каждым разом его движения становились все более отрывистыми. Я собирался сделать ему выговор, но он закрыл глаза и другой рукой вытер пот со лба. Солнце стояло прямо над головой. Возможно, именно из-за жары наши нервы оказались напряжены до предела.
— Давай остановимся и подождем, пока жара не спадет, — сказал я ему.
Арат кивнул и поспешно собрал инструменты, а после направился к дому. Мы явно устали от общества друг друга. Я вздохнул и задумался, насколько можно преуспеть, имея в качестве управляющего такого раба. Может быть, я в состоянии заменить его, но сейчас я чувствовал себя слишком усталым, чтобы позволять себе такие мысли. Я взял оловянную кружку и спустился к реке, чтобы зачерпнуть немного воды. Медленно ее выпил. Затем зачерпнул еще и облил голову. День обещал быть невыносимо жарким.
Потом я услышал шум, обернулся и увидел Метона, выходящего из-за растущего неподалеку дуба. По его улыбке я догадался, что отдых от геометрии весьма поднял его дух. За ним показался еще один человек. Я вздрогнул, подумав: вот еще один посетитель, но потом быстро понял, в чем дело.
— Твоя бородка, Катилина?
Он мягко рассмеялся и похлопал рукой по гладко выбритой челюсти.
— Не поделишься своей кружкой? Только что иду из конюшни, а уже пить хочется.
Я протянул ему кружку и пересел на камень в тени. Катилина попил и присел рядом со мной. Метон сбросил сандалии и вошел в воду, чтобы немного охладиться.
— Это Тонгилий сегодня утром побрил меня, — сказал он, снова поглаживая подбородок. — Неплохо сделано, принимая во внимание скудное освещение.
— Он побрил тебя перед тем, как вы уехали?
Он кивнул. Когда же он спал?
— Но ты выглядишь очень своеобразно, Катилина.
Я постарался сказать это как можно более иронично. Ведь подобную бородку я видел на каждом посетителе из города.
— Кто первым придумывает моду, тот первым и отказывается от нее, — ответил Катилина.
— Избиратели сочтут, что ты легкомыслен и часто меняешь свои решения.
— Тем, кто хорошо меня знает, все равно. А презирающие меня подумают, что я смогу измениться, и постепенно смирятся со мною. А мне все равно, кто в Риме, друг или враг, считает меня легкомысленным.
Он ненадолго нахмурился, а потом посмотрел вверх на полог из листвы и прищурился.
— Все из-за этого бегства в деревню. Все равно что нырнуть в холодную воду. Новые места и обстоятельства — новое лицо. Я чувствую себя на десять лет моложе и в тысяче миль от Рима. Тебе тоже стоит это испытать, Гордиан.
— Уехать на тысячи миль от Рима?
— Нет, — засмеялся он, — побриться.
Метон, бродящий вдоль реки, казалось, не обращал на наш разговор ни малейшего внимания. Но Катилина наклонился ко мне и заговорил шепотом:
— Женщинам нравится, когда человек внезапно отращивает бороду или сбривает ее. Именно перемена их возбуждает, понимаешь? Представь реакцию Вифании, если ты появишься в спальне гладко выбритым. Видишь, ты улыбаешься. Так что я прав.
Я и вправду улыбнулся и даже немного рассмеялся впервые за этот день. Неожиданно мне полегчало. Перемена в моем настроении произошла оттого, что я посидел в тени, отдохнул от Арата и смотрел, как Метон плещется в речке, повторял я себе. А вовсе не из-за улыбки Катилины.
Метон вышел из воды и присоединился к нам. Он постоял сначала на одной ноге, затем на другой, суша ноги и надевая сандалии. Солнце освещало его свешивающиеся на лоб волосы. Сейчас мой сын был похож на одну из статуй, которыми так восхищались греки. Невозможно представить, что он уже почти мужчина. Такой юный, такой очаровательный… Я не отличался особенной красотой и поэтому не знал, принесет ли ему пользу его внешность. Конечно, такие люди, как Помпей, не говоря уже о Катилине, воспользовались этим в своем продвижении. Да и Марк Целий тоже. С другой стороны, пример Цицерона доказывал, что простоватый вид тоже обладает некоторыми преимуществами. Для человека нечестолюбивого и без особых средств красота может стать даже неприятностью, как и для бедных, привлекая недобросовестных покровителей и приучая его полагаться только на свое очарование. Оставалось надеяться, что Метону в жизни хватит здравого смысла.
Мальчик застегнул сандалии и сел рядом с нами. Он так простодушно улыбнулся, что все мои сомнения показались глупыми. Сквозь лиственный полог проникал свет, освещая нас неровными пятнами, теплый ветерок колыхал траву. Во всем мире воцарилось молчание, если не считать всплесков воды, пения птиц и тихого, далекого блеяния козы, доносившегося с холмов. У Метона столько же возможностей преуспеть в этом мире, сколько и у меня. Неизвестно, что произошло бы со мной, обладай я его красотой. И стоит ли принимать во внимание его неспособность к цифрам? Неужели я не могу найти более достойный предмет для размышлений?
