К счастью, ей не грозили визиты: каждый в театре знал, что она этого не любит. Особенно в такую минуту, как сейчас. Наконец можно отдаться во власть сладострастного, упоительного чувства, которое всегда охватывало ее после спектакля – хотя для актрисы он не оканчивался опущенным занавесом. На сцене Жанна д'Арк могла сгореть в инквизиторском костре, но Мадлен-то знала. Чувствовала. Опаленное огнем сердце Жанны горело в ее груди, лицо и шею согревали отблески пламени. Губы тронула слабая усмешка. Разве возможно, чтобы она умерла?
Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?.. Она мягким движением оттолкнулась спиной от двери. Мои голоса обещали, что меня не сожгут.
Плавно ступая, Мадлен приблизилась к столику и села. Жанна смотрела на нее задумчиво-отрешенным взглядом из тусклого зеркала в громоздкой медной раме. Волосы, убранные назад, делали ее моложе и контрастировали с мертвенно-бледной кожей и бесцветными губами. Глаза казались огромными и едва ли не черными, поблескивая в полумраке гримерной. С тонкой шеей и ключицами, выступающими из простого домотканого платья, она казалась почти ребенком. Юное дитя, окруженное врагами. Жанна выглядела бесконечно одинокой, а за ее спиной в полумраке комнаты сгущались тени, угрожающе распахивали свои черные крылья и обнимали ее хрупкие поникшие плечи. Они одновременно отгораживали ее от внешнего мира и таили в себе опасность.
Как здесь душно! В этой гримерной, в темнице без окон, ей всегда недоставало воздуха. Голова слегка кружилась, руки дрожали. Ей нужно прийти в себя. Нужно немного снега. Мадлен выдвинула верхний ящик столика. Тонкие пальцы развернули небольшой бумажный конвертик. В тусклом свете бра ей показалось, что от белого порошка исходит мерцание. Манящее, успокаивающее. Сделать вдох, один-единственный вдох. И еще один – только чтобы прояснилось в голове, а на душе стало легче. Ее веки затрепетали и опустились, вдруг сделавшись свинцовыми.
Черная птица захлопала крыльями. Отчего она не в клетке? Мадлен нахмурилась и открыла глаза. Полосатые обои так близко, что она может дотронуться до обеих стен кончиками пальцев, даже не вставая со стула. Да она сама заперта в темнице! Это никакие не обои, а решетки. Она в тюрьме, куда ее бросили заговорщики, и отсюда для нее существует только одна дорога. Жанна своими ушами слышала, как неторопливо и с наслаждением судьи и инквизиторы обсуждали ее наказание.
В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят? Ее тело сотрясла судорога, и оно безвольно соскользнуло на пол. Прислонившись к стене и подтянув под себя ноги, Мадлен протянула руки к свежим букетам, небрежно брошенным на стул, и схватила охапку роз. Несколько пышных бутонов упали, коснувшись ее лодыжки. Ну и пусть. Пусть впереди ее ждет костер, зато все будут помнить Жанну, говорить о ней. Ее имя будет жить.
– Лучше сгореть, чем так жить – как крыса в норе! – пробормотала она, погружая пылающее лицо в ароматные лепестки. Их прохладная свежесть нежно ласкала разгоряченную кожу. – Мои голоса были правы. Его пути – не ваши пути. – Она рассмеялась, сначала тихонько, а потом громче. Чего ей бояться! Ее голоса с ней.
Несмотря на слова, которые она твердила себе, к ней подступил страх, окружая тесным кольцом. Она сжалась в комочек, забилась в угол, образованный шифоньером и стеной, и неподвижно застыла, глядя в одну точку и видя там нечто, доступное лишь ей одной. Пальцы судорожно сжали цветы, сминая хрупкие бутоны.
– Ты знаешь, чего мне это стоит, – прошептала Мадлен. – Ведь я вовсе не такая сильная. – Голос ее стал хрипловатым и дрожащим, слова с трудом срывались с одеревеневших губ. Впрочем, ее невидимый ментор едва ли ответит. Его присутствие было незримым, но Мадлен страшилась чего-то неведомого и не могла поднять взгляд. Сморщенные лепестки роз по одному падали ей на колени и, умирая, источали острый аромат.
– Я знаю, чего ты ждешь от меня. – Перед широко раскрытыми сухими глазами расплывались круги и напряженно дрожала багровая темнота. Мадлен почти не чувствовала онемевших конечностей, но по-прежнему не двигалась. – Ты знаешь, что я останусь верна тебе. Даже если нужно будет… пройти… через костер. Не могу… по-другому. – Она с трудом выдохнула и, преодолев боль в шее, медленно повернула голову.
Над шеренгой бутылочек и флакончиков тускло поблескивала гладь зеркала, ничего не отражая. Дриады изнывали под абажурами, подрагивая обнаженными телами, свет ламп разгорался все ярче, слепил зудящие глаза. Она знала, что это не просто свет. Его источник находился за пределами комнаты, одновременно всюду и внутри самой Мадлен. Даже не видя, она чувствовала, как этот источник омывает и очищает весь театр. Хрипло засмеявшись, она улыбнулась непослушными губами. Вот и ответ. Не напрасны все ее муки и ночные бдения над ролями, из плена которых потом так сложно вырваться. Ее охватило чувство бесконечного, безрассудного счастья. Никто, испытавший то, что испытала она, не сможет по доброй воле отказаться от той награды, того блаженства, которыми он благословил ее.
Воздух около бра дрожал, крошечные мотыльки мириадами сияющих точек вились на свету, сбиваясь в плотные мерцающие клубки, пока не заполнили собой всю комнату и не замельтешили перед глазами, ослепляя Мадлен. Она с усилием взмахнула рукой, сбрасывая оковы, зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Часто дыша, она дождалась, пока сердце не перестало колотиться о ребра. Потом открыла глаза и поднялась на ноги. Истерзанные цветы полетели на пол. Вокруг царил прежний полумрак, только стул сдвинулся на середину комнаты. Тусклый свет все так же падал на столик желтым полукругом.
Мадлен медленно кивнула и облизала пересохшие, саднящие губы.
– Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя, – чужим, слабым голосом проговорила она. Тот, кто ее ведет, никогда не покинет Жанну, никогда не покинет Мадлен.
* * *
Мари склонилась к окошку, протягивая покупательнице ее билеты. На сегодняшний спектакль, завтрашний и пятничный. Девушка в неброском пальто и надвинутой на глаза шляпе с пером не глядя бросила сдачу в мешочек для мелочи и принялась с жадностью рассматривать бумажные квадратики. Билетерша видела ее здесь не в первый раз: вот уже которую неделю в ее смену та приходила в дневное время, когда театр только открывался, и покупала билеты на неделю вперед. Она не считала денег и всякий раз протягивала крупную банкноту, а сдачу ссыпала в маленький кошелек, не пересчитывая. Однажды билетерша удержала пару сантимов, а покупательница этого даже не заметила, только быстро перебрала билеты тонкими пальцами, обтянутыми лайковыми перчатками цвета слоновой кости. Да, таких перчаток на зарплату билетерши не купишь. Тогда она и разглядела девушку впервые. Та была молода и определенно богата, как бы ни пыталась это скрыть. Длинные темные волосы, аккуратно убранные под шляпу, шерстяное пальто, отороченное на рукавах и воротнике темным мехом. Она была такой худой, что просто утопала в нем, из-под шляпы только острый нос торчал, да жадно блестели глаза… Мари хорошо знала этот взгляд. Такой же был у ее отца, когда тот садился за карточный стол, такие же горящие глаза она видела у актеров, пивших абсент и говоривших о непонятных ей вещах. Видела однажды и в зеркале, когда вернулась домой под утро после самой счастливой ночи в своей жизни. И точно знала, что ничего хорошего этот жадный, болезненный блеск не сулит.
– Благодарю вас, мадам, – бросила покупательница через плечо, выскальзывая из дверей театра.
Тем вечером Мадлен сидела не в ложе отца, а в центре партера, одетая в простое серое платье без отделки. Этого было достаточно, чтобы оставаться незаметной для знакомых отца, которым она только коротко кивала и протискивалась к своему месту в середине ряда. Как и в самый первый раз, она гипнотизировала взглядом занавес, пока тот не начал медленно подниматься, а сердце – стучать быстрее и быстрее. Сегодня давали «Гамлета». Другая эпоха, другие страсти, другие костюмы, но Мадлен не переставала удивляться, насколько по-новому воспринимается ею эта знакомая с детства история. Она каждый раз открывалась ей с разных сторон: если на первом своем спектакле Мадлен с нетерпением ждала появления Марго д'Эрбемон в струящемся бледно-зеленом платье и с цветочным венком на голове, то в следующие разы ее внимание привлекли уже иные персонажи. Не понимая саму себя, она то оправдывала Клавдия, то жалела Гертруду, то ненавидела их обоих, глядя, как умирает в конце Гамлет, и не могла сдержать слез на монологе безумной Офелии. Но на сей раз ее покорил принц с волнистыми каштановыми волосами и горящим взглядом черных глаз. Принца звали Ив Бретеш, и он был уже немолод, однако на сцене преображался. Корона добавляла ему пару сантиметров роста и скидывала десяток лет, превращая мужчину в юного мятущегося Гамлета.
