Смысл последней фразы дошел до Наташки не сразу. Я-то осознала ее в момент. Только не могла понять, какой пример подавала плачущая Татьяна – положительный или отрицательный.
– Танька, ты что? Обалдела, блин? – заорала Наталья. – Нет, я с тобой тут всех коров посшибаю! Блин! Мы, можно сказать, вывезли тебя из эпицентра криминальных событий, радоваться надо, а она ревет! – Наташа подумала и весомо добавила: – Блин!
– Да я радуюсь, радуюсь, – прорыдала Татьяна. – Поэтому и реву.
Наташка подозрительно зашмыгала носом. Кремень-подруга легка на слезы сострадания.
– Бараны! – предостерегающе завопила я, заметив животных в опасной близости от дороги.
– Это овцы, – поправила Танюшка.
Наташка предусмотрительно сбросила скорость и спросила, не видно ли на горизонте коз. Их она с некоторых пор не любит – так и норовят перейти дорогу в неположенном месте…
Мы благополучно сделали еще три поворота налево и в конце концов оказались на хорошо укатанной проселочной дороге. Пришедшая в себя от слезной радости Татьяна нетерпеливо отсчитывала знакомые деревеньки:
– Ельня… Видите, здесь вокруг ельник и сосны, а во-о-он там мост, видите? Сейчас будем проезжать – это речка Талинка. Это Красное. Там церковь и кладбище, где всех деревенских хоронят. Сейчас будет село Николинское… Вон, видите липовую аллею? Видите, какие мощные деревья? Эта аллея ведет в бывшую усадьбу помещика Николина. Барский дом не сохранился. Его еще во время революции сожгли. У меня, кстати, есть фотография – мать бывшей хозяйки нашей избы там горничной служила. Такой домина шикарный! Сохранился только дом, где дворня жила. Бревна – двумя руками не обхватить… Чуть подальше между деревнями автобусная остановка будет. Видите площадочку песчаную? Остановка называется «Бабка Марфа». Тут в лесу, примерно через полкилометра, ее малюсенькая избушка стояла. Одна жила. Никого и ничего не боялась. Говорят, к ней даже беглые уголовники забредали. Она всем помогала и ни о чем не расспрашивала. Кормила, поила, травками лечила. Как умерла и где похоронена, никто не знает. Очень давно это было. Но память человеческая длиннее жизни… А впереди – прошу любить и жаловать – моя Таложня.
Татьяна радовалась, как ребенок, а я с ужасом ждала, что вскоре увижу разбитые окна полуразрушенного дома, в котором невозможно жить…
– Вот сюда, Наташенька, – услышала я веселый голос Татьяны.
Машина остановилась в проулке между двумя избами, очень похожими друг на друга. Даже дворовые пристройки у них одинаково поехали назад, демонстрируя желание со временем отпочковаться окончательно.
– Нам сюда, – указала Танюша на правую избу.
Я с облегчением перевела дух, заметив, что окна заколочены досками. Это вселяло надежду на то, что стекла целы. Стоило только приоткрыть дверь, как Денька, почувствовав пьянящий воздух свободы, одним прыжком сиганула мне на колени, естественно, задев лапами почти свежий – с утра только – синяк, а потом, нагло прикинувшись калифорнийским червяком и не обращая никакого внимания на вопли Наташки, протиснулась в узкое пространство между сиденьями и дверью. Там она, фыркая и возмущаясь, ненадолго застряла, пока наконец не вывалилась из машины. Моментально присела, поглядывая на нас, как бы приглашая последовать ее примеру, и надула лужу. Мы разом засуетились и стали выгружаться из машины. На противоположной стороне улицы собралось несколько человек. Мы приветливо поздоровалась, нам степенно ответили.
– Я сейчас. Наверное, не узнали меня в нынешнем обличье.
Татьяна торопливо подошла к собравшимся. Послышались громкие восклицания и оживленный разговор. Несколько раз все, включая Татьяну, оглядывались на нас и смеялись. Чувствуя себя крайне неловко, мы переглянулись, и Наташка пробормотала:
– Еще три минуты, и я не выдержу. Стоишь, как дура, и не знаешь, что делать. То ли улыбаться тому, что они там про нас плетут, то ли испепелить их взглядом.
– Лучше улыбайся, – скривилась я. – Мы уедем, а Татьяне здесь жить.
В тот момент мы и не догадывались, что неуемный восторг у деревенских жителей вызвали не мы, а Денька. Склонив голову набок, она терпеливее нас ожидала окончания стихийного собрания. Жители осмелились подойти ближе. Денька не подала никаких признаков беспокойства, только тяжело вздохнула. Щеки, висевшие складками, горестно вздрогнули, печальные глаза посмотрели на каждого из любопытствующих.
– Девки! Гля-кось! А ведь она на нашего Гребуню похожа. Только у того морда поширше будет! – Это замечание сделало Денькины глаза еще более печальными. – Ой, ща заплачет прям. Не плачь, миленкий. Не будем обзывать, не будем…
– Не кусается? – опасливо спросила полная низенькая женщина в резиновых ботах, байковом халате и пестром платке, повязанном так, что оставались торчать уши с массивными серьгами.
– Не кусается, – ответили мы с Наташкой разом.
– А че ж это за порода такая? Отродясь не видала…
Денька уставилась на любопытную даму, всем своим видом показывая, что таких, как она, на своем собачьем веку тоже не встречала. И ничего. Не удивляется.
– Ну ты че, мам! Это ж бульдог, – поспешила просветить мамашу рослая дочь, одетая в хороший костюм и обутая в такие же, как у мамы, боты.
Разубеждать народ мы не стали. Дальше началась суета. Рослая девушка Саша, или Шурка, как звала ее мать, приволокла откуда-то здоровый гвоздодер и мигом поотрывала доски на окнах. Мы с Наташкой лихо перетаскали все вещи из машины, складируя их на высоком крыльце. Денька, сначала носившаяся вслед за нами туда-сюда и обратно, после третьего захода поумнела, уселась у лавочки перед окнами и только следила за нами большими влажными глазами. Вернувшаяся от соседки с ключом от дверного замка Танюшка открыла дверь и первой шагнула в мрачный коридор. Окна там не было. Мы подхватили сумки и осторожно двинулись за ней. В избе стоял стойкий запах сырости и запустения. Несмотря на жаркий день и более чем теплый вечер, внутри было холодно.
– Протопить надо, – деловито сказала Александра. – Там у вас во дворе дров-то полно. Мамка говорила: когда тетка Лиза к вам в Москву перебиралась, переживала – запас большой, а жить некому. Ща я принесу. Лежанку в комнате тож протопим. Совсем другой дух будет, – донеслись ее слова откуда-то снизу.
Не успели мы занести сумки в комнату, как она вернулась с огромной охапкой дров и грохнула ее на кухонном, покосившемся в сторону заваливающегося двора, полу. Я невольно посмотрела на костюм Шурки. Она, проследив за моим взглядом, легко махнула рукой:
– А-а-а… Старый. Я в нем овец встречаю.
Разорвав обнаруженную где-то газету, быстро уложила дрова, ахнула и, хлопнув себя по бокам, открыла трубу. Сосредоточенно пошарила по карманам.
– Спичек нет? – обратилась к нам после безрезультатных поисков. – Ща принесу!
Шурка умчалась, а мы принялись освобождать крыльцо от вещей.
В избе было очень неуютно. Находиться в этом «добротном доме» совсем не хотелось. Я мрачно подумала о том, что Татьяне придется некоторое время провести здесь. Не нравилась мне деревенская перспектива Татьяны. Впрочем, не только из-за избы.
Шурка оказалась удивительно легкой на ногу. Я еще не успела поставить точку в своих рассуждениях, а она уже разожгла большую печь на кухне. Печь занимала почти все пространство, оставляя небольшой проход к кухонному столу, примкнувшей к нему газовой двухконфорочной плите и сбоку умывальнику, под которым стояло ржавое ведро. Через несколько минут огонь весело трещал и во второй, маленькой печке. Она притулилась в комнате, разделенной на две далеко не равные части перегородками. Одну составляла стена печки, вторую, через небольшой проем, – помесь шкафа с сервантом, сработанная, как выяснилось, топором более ста лет назад. В маленьком, узком закуточке на расстоянии полуметра от печки стояла железная кровать. В один ряд с ней расположился самодельный гардероб. Подозреваю, также почтенного возраста. За ним, поперек комнаты, у окна, стоял сундук, накрытый кружевной скатеркой. В большой комнате была точно такая же, как в маленькой, кровать. На стене висел ковер. Изображенные масляной краской на плотной ткани оранжевые олени, ярко-синяя река, зеленые, похожие на папоротник деревья рождали чувство тихого ужаса. А увитый огромными синими розами оранжевый замок, изображенный на горизонте у подножия синей горы, Наташка сразу же загородила своей сумкой, аккуратно повесив ее на гвоздь и заметив при этом, что там живет Дракула.
Пространство между двух окон занимал стол, покрытый старенькой скатертью. От импровизированной топорной горки его отделял старый деревянный стул. С другой стороны стола стояла светло-коричневая табуретка, примыкавшая к старенькому диванчику с валиками. В углу висели иконы. На стене – чьи-то фотографии в рамочках. Я невольно опустила глаза. Деревянный некрашеный пол почти полностью застелен домоткаными дорожками. До потолка можно легко дотянуться рукой. В середине потолка торчал железный крюк, и я вздрогнула. Как выяснилось – зря. К нему раньше подвешивалась люлька…
