По всей видимости, странный человечек обладал способностью без малейших затруднений молоть языком на любую тему, но его цепкие глазки времени даром не теряли – основательно обшарили и самого Эраста Петровича, и убранство убогой каморки.
– Я – Эраст Петрович Фандорин. От господина Бриллинга. По крайне важному делу, – сказал молодой человек, хотя первое и второе было указано в письме, а о третьем Пыжов без сомнения догадался и сам. – Только вот он мне никакого пароля не дал. Забыл, наверно.
Эраст Петрович с тревогой посмотрел на Пыжова, от которого теперь зависело его спасение, но тот только всплеснул короткопалыми ручками:
– И не нужно никакого пароля. Вздор и детские забавы. Что ж, русский русского не распознает? Да мне довольно в глазки ваши ясные посмотреть (Порфирий Мартынович придвинулся вплотную), и я вижу всё, как на ладони. Юноша чистый, смелый, благородных устремлений и патриот отечества. А как же, у нас в заведении других не держат.
Фандорин насупился – ему показалось, что губернский секретарь дурачится, держит его за несмышлёныша. Поэтому свою историю Эраст Петрович изложил коротко и сухо, без эмоций. Тут выяснилось, что Порфирий Мартынович умеет не только балаболить, но и внимательнейше слушать – по этой части у него был просто талант. Пыжов присел на кровать, ручки сложил на животе, глаза, и без того в щёлочку, совсем зажмурил, и его будто не стало. То есть он в буквальном смысле обратился в слух. Ни разу не перебил Пыжов говорившего, ни разу не шелохнулся. Однако временами, в ключевые моменты рассказа, высверкивало из-под закрытых век острой искоркой.
Своей гипотезой по поводу писем Эраст Петрович делиться не стал – приберёг для Бриллинга, а напоследок сказал:
– И вот, Порфирий Мартынович, перед вами беглец и невольный убийца. Мне нужно срочно переправиться на континент. В Москву мне нужно, к Ивану Францевичу.
Пыжов пожевал губами, подождал, не будет ли сказано ещё чего-нибудь, потом тихонько спросил:
– А портфельчик? Не переправить ли с дипломатической? Так оно обстоятельней получится. Неровен час… Господа, по всему видать, серьёзные, они ведь вас и в Европе искать станут. Через проливчик я вас, ангел мой, конечно, переправлю – дело небольшое. Если не побрезгуете утлым рыбацким чёлном, завтра же поплывёте себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.
Что у него всё «ветр» да «ветр», сердито подумал Эраст Петрович, которому, по правде сказать, ужасно не хотелось расставаться с портфелем, доставшимся такой дорогой ценой. А Порфирий Мартынович, словно бы и не заметив колебаний собеседника, продолжил:
– Я не в свои дела не лезу. Ибо скромен и нелюбопытен. Однако вижу, что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой, слово серебро, а молчание золото. Бриллинг Иван Францевич – птица высокого полёта. Можно сказать, орёл прегордый меж дроздами, абы кому важного дела не доверит. Так как же-с?
– В каком смысле?
– Насчёт портфельчика-то? Я бы его со всех сторон сургучом обляпал, дал бы курьеру посмышленней, вмиг бы до Москвы долетел, как на троечке с бубенцами. А уж я бы и телеграммку шифрованную заслал – встречайте, мол, владык небесных дар бесценный.
Видит Бог, не почестей жаждал Эраст Петрович, не ордена и даже не славы. Отдал бы он Пыжову портфель ради пользы дела, ведь с курьером и вправду надёжней. Но воображение уже столько раз рисовало ему картину триумфального возвращения к шефу, с эффектным вручением драгоценного портфеля и захватывающим рассказом о перенесённых приключениях… Неужто ничего этого не будет?
И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:
– Портфель спрятан в надёжном тайнике. И доставлю его я сам. Головой за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.
– Ну что ж, ну что ж, – не стал настаивать Пыжов. – Воля ваша. Мне же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне и своих хватает. В тайнике так в тайнике. – Он поднялся, скользнул взглядом по голым стенам комнатёнки. – Вы пока отдохните, дружочек. Младость сна требует. А у меня, старика, всё равно бессонница, так я покамест насчёт лодочки распоряжусь. Завтра (а получается, что уже сегодня) чуть светочек буду у вас. Доставлю к морскому брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А сам останусь на чужбине сиротой бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.
Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил и виновато развёл руками:
– Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи, всё, знаете, на витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по-французски изъясняются, не с кем душу отвести.
За окном загрохотало уже нешуточно, кажется, и дождь пошёл. Пыжов засуетился, засобирался.
– Пойду. Ой-е-ей, там бурны дышат непогоды.
В дверях обернулся, напоследок обласкал Фандорина взглядом и, низко поклонившись, растаял во мраке коридора.
Эраст Петрович запер дверь на засов и зябко передёрнул плечами – громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.
Темно и жутко в убогой комнатке, что выходит единственным окном в голый, без единой травинки каменный двор. Там ненастно, там ветер и дождь, но по чёрно-серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Жёлтый луч через щель в шторах рубит конуренку надвое, рассекает до самой кровати, где мечется в холодном поту одолеваемый кошмаром Фандорин. Он полностью одет, обут и вооружён, только револьвер по-прежнему под подушкой.
Отягощённая убийством совесть посылает бедному Эрасту Петровичу страшное видение. Над кроватью склонилась мёртвая Амалия. Глаза её полузакрыты, из-под век стекает капелька крови, в голой руке чёрная роза.
– Что я тебе сделала? – жалобно стонет убитая. – Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. Единственный человек, которого я любила, меня предал. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота – это чудо господне. Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?
Кровавая капля срывается с её щеки прямо на лоб измученному Фандорину, он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии, слава Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что-то ледяное.
Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно просыпаясь, и услышал вой ветра, шум дождя, утробный рокот грома. Что за капли? Ничего сверхъестественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце, затихни.
Однако тут из-за двери тихо, но отчётливо донёсся шелест:
– Зачем? За что?
И ещё раз:
– Зачем? За что?
Это нечистая совесть, сказал себе Фандорин. Из-за нечистой совести у меня галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль не избавила от гнусного, липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.
Вроде бы тихо. Зарница высветила голые, серые стены и снова стало темно.
А минуту спустя раздался негромкий стук в окно. Тук-тук. И снова: тук-тук-тук.
Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.
Тук-тук. Тук-тук-тук.
Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел. Нет там, за окном, никакого дерева! Там пустой двор. Господи, что это?
Жёлтая щель меж занавесок погасла, посерела – видно, луна ушла за тучи, а в следующий миг там колыхнулось что-то тёмное, жуткое, неведомое.
Что угодно, только не лежать так, чувствуя, как шевелятся корни волос. Только не сойти с ума.
Эраст Петрович встал и на непослушных ногах двинулся к окну, не отводя глаз от страшного тёмного пятна. В то мгновение, когда он отдёрнул шторы, небо озарила вспышка молнии, и Фандорин увидел за стеклом, прямо перед собой, мертвенно-белое лицо с чёрными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом рука с растопыренными лучеобразыми пальцами медленно провела по стеклу, и Эраст Петрович повёл себя глупо, по-детски: судорожно всхлипнул, отшатнулся и, бросившись назад, к кровати, рухнул на неё ничком, закрыл голову ладонями.
Проснуться! Скорей проснуться! Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё…
Постукивание в стекло прекратилось. Он оторвал лицо от подушки, осторожно покосился в сторону окна, но ничего ужасного не увидел – ночь, дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определённо примерещилось.
К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления индийского брамина Чандры Джонсона, учившего правильно дышать и правильно жить. Мудрая книга гласила: «Правильное дыхание – основа правильной жизни. Оно поддержит тебя в трудные минуты бытия, в нём обретёшь ты спасение, успокоение и просветление. Вдыхая жизненную силу прану, не спеши выдохнуть её обратно, задержи её в своих лёгких. Чем дольше и размеренней твоё дыхание, тем больше в тебе жизненной силы. Тот достиг просветления, кто, вдохнув прану вечером, не выдохнет её до утренней зари». Ну, до просветления Эрасту Петровичу было пока далеко, но благодаря ежеутренним упражнениям он уже научился задерживать дыхание до ста секунд. К этому верному средству прибег он и теперь. Набрал полную грудь воздуха и затих, «превратился в дерево, камень, траву». И помогло – стук сердца понемногу выровнялся, ужас отступил. На счёте сто Фандорин шумно выдохнул, успокоенный победой духа над суеверием.
