Георгий.
Дора вскочила и стала ходить из угла в угол, видно было, как она нервничала. Дина, наоборот, впала в ступор, смотрела в одну точку, никак не реагируя на происходящее.
Наконец, Дора встала посреди комнаты и строго произнесла:
— Я готова.
Георгий повернулся к Дине:
— А ты? Как ты?
— Увольте. Выдать я, конечно же, никого не выдам, но участвовать в этом не собираюсь. Я категорически против провокации, которая развяжет большевикам руки для безумного кровавого террора. Кроме того, я решительно не понимаю, как вы собираетесь подобраться к Ульянову — с его-то паранойей и болезненной верой в конспирацию.
Дина неожиданно рассмеялась:
— Он и сидел-то всего-ничего: чуть больше года в крепости и три года в ссылке. Смешно подумать. Но напуган остался на всю жизнь. Вспомните эти его бесконечные переезды с места на место, из страны в страну, то, что он в Россию-то вернулся только тогда, когда это стало безопасно. И как сбежал после июльских событий прошлого года… Так что не знаю, не знаю, наверняка, его строго охраняют и подобраться к нему будет исключительно трудно. Да и смысла особого не вижу. Нет, не верю я в эту затею.
— Можно подумать, что до него добраться сложнее, чем до великого князя. — Дора перестала бегать, села, наконец, на стул, посмотрела на мужчину, закуривавшего новую папиросу. — Есть уже план? Исполнители?
— Не все сразу, Фейгале, — улыбнулся Георгий. — Всему свое время. Вы с Фанечкой еще подумайте, и если примете решение, что готовы, будем говорить конкретно.
— Мне думать не надо! — воскликнула Дора и посмотрела на Фаню. Та неопределенно пожала плечами:
— Наверное, я тоже готова.
А сердце заколотилось: что она творит?!
— Хорошо, — Георгий встал и подошел к двери. Обернулся.
— Через пару дней дадите окончательный ответ. Не так, с кондачка. Без горячности. И если он будет положительным, я расскажу про план. Всего наилучшего!
После его ухода Дора с Диной вновь яростно заспорили, а Фаня отправилась мыть посуду и стала пытаться понять, что же ей теперь делать? Страшно неимоверно. Но, с другой стороны, это же и есть то самое Дело, о котором столько говорили подруги-каторжанки, о котором столько времени мечталось. В конце концов, зачем она тогда сбежала от мамы и папы из Одессы? Кстати, как они там? Как малой Исайка? Что там сейчас в этом городе, прекрасном и несчастном, мучающемся под иноземной оккупацией? Впрочем, какая теперь разница. Она сбежала, чтобы бороться за счастье человечества. Ну да, ну да, чересчур «высокий штиль», но ведь именно об этом они шептались с Яшкой после любви на промерзших сеновалах и в вонючих конюшнях. Разве не тогда она выбрала свой путь? И разве большевики не предали наше общее великое дело? Неужели все, что ты смогла сделать для этого, это печатать на машинке накладные и мучительно разыскивать букву Ъ? Нет, уж если и жить — то на полную катушку. Позорно трусить и сомневаться, особенно ей, которая была подругой таких выдающихся ребят, как Яшка и Митя. Ну, хорошо, как Блюмкин и Попов. Перед тобой стоит потрясающей силы задача! Цель, с которой можно войти в историю! Навсегда! И через столетия люди будут помнить Фанни Рубинштейн, которая пожертвовала собой ради уничтожения зла. Как помнят библейскую Иегудит и Шарлотту Корде [28].
Но казнь? Ведь такое покушение — это практически верная смерть! Или тебя убьют на месте, или долгие пытки в чекистских застенках, муки, которые еще неизвестно, сможет ли она выдержать. И только затем — казнь. При царе вешали, это ужасно! Теперь они расстреливают. А что если умрешь не сразу? Если тебя только ранят, а потом станут добивать, и ты будешь смотреть в глаза тому, кто пустит тебе пулю в голову? Как это происходит? Ты сразу проваливаешься в никуда, не успев прочувствовать жуткую, смертельную боль или бесконечно долгие мгновения ждешь выстрела? Как страшно! Лучше сразу застрелиться, но сможет ли она нажать курок у виска? Или стрелять в сердце? А вдруг промахнется?
Это так ты, Фанни Хаимовна, мечтаешь о мировой славе? Ну-ну. Страшишься пыток и смерти, а вот Фейга Рой дман, которая тогда была даже младше тебя, ничего не боялась. Почему же не боялась? Наверняка, боялась! Но делала свое дело, несмотря ни на что! Потому что Дело важнее одной конкретной жизни. А Яшка, когда шел убивать Мирбаха, разве не боялся? Конечно, боялся! Трясся, поди, хоть и отчаянный. Но пошел и сделал то, что задумано. Интересно, войдет ли в историю Яков Блюмкин? Яшка с Молдаванки? Смешно…
Что ж, девица Рубинштейн, надо действовать. Она же не одна будет, а с товарищами. Может, все и обойдется. Очень бы хотелось!
Георгий действительно пришел через несколько дней, принес несколько морковок, из которых Фаня решила сделать цимес. Не настоящий, конечно, нет ни изюма, ни чернослива, зато есть немного меда, так что будет пир горой.
— Ну как? Решение принято? — Георгий прожевал, посмотрел на Фаню и улыбнулся. — Очень вкусно!
— Принято, — ответила Дора за обеих. Фаня утвердительно кивнула и сразу же захотела по-маленькому: теперь деваться некуда, любое отступление будет трусостью и предательством. Все. Рубикон перейден. Очень не хочется умирать.
— Прекрасно! — Георгий вытер губы салфеткой (теперь еще и морковку отстирывать) и встал. — Подробности завтра в час на Божедомке, 49. Спросите Пастухова, вас проведут. — В дверях задержался, снова улыбнулся Фане. — Теперь, товарищ Рубинштейн, вам нужно партийное имя. Дора и Дина уже заняты — и рассмеялся.
— Дита, — смутилась Фаня.
— Что? Почему Дита?
— Иегудит, она же Юдифь, — вмешалась Фейга. — героиня еврейского эпоса.
— Очень уж претенциозно, не так ли?
Фаня смутилась. Действительно, попала впросак попадает с этим именем.
— Ладно, — махнул рукой Георгий. — Сократим Юдифь до Дита. Теперь в вашей квартире целых три Д.
И снова захохотал.
По дороге на Божедомку Дора просвещала Диту по поводу кодекса чести эсеровского боевика.
— Понимаешь, для чего мы это делаем? — спрашивала она девушку. Та неуверенно кивала. — Весь смысл нашей работы в том, что мы не отделяем себя от народа. Люди должны понимать, зачем и почему мы идем на эшафот. Мы убиваем не людей — мы убиваем символы, раньше это были символы самодержавия, теперь — символы новой антинародной власти, диктатуры самозванцев, которых никто не выбирал и власти им не передавал. Пусть судят, многие из наших товарищей спокойно давали себя арестовать, зная, что их ждет виселица, но зато на процессе они могли четко и ясно выразить цель наших действий.
— Да как же «убиваем не людей», — удивлялась Дита. — Разве тот в кого
