на близлежащих домах, я немного похрипел и сказал, что мне лучше. Всё это я повторил, когда мы остановились у ворот. Пока я стоял согнувшись у забора, я заметил несколько ориентиров. Я же в прошлом профессиональный картёжник, а у таких как мы, взгляд очень цепкий, уж поверьте.
– Верю, – покачал головой Зверев. – Продолжай.
– А дальше всё тоже прошло гладко. Стол, четыре игрока, несколько зрителей и пачки денег на столе. Их мастер – обычный шулер-любитель! Раскусить его было проще простого. Играли коцаными стирами, и кроме всего прочего на маяке… – увидев, что Зверев нахмурился, Веня пояснил: – Говорю, что карты у них меченые, и кроме того один из стоящих за моей стеной громил постоянно знаками показывал противнику, какие у меня карты. Сначала они дали мне выиграть, потом я проиграл все ваши деньги, свою зажигалку и ваши часы. Потом я не выдержал и отыграл часы, а потом стал играть в долг, как вы и велели. Часы я больше не ставил, так как вы просили по возможности их сохранить. Вот, кстати, можете вернуть их хозяину.
Костин протянул Звереву часы на цепочке.
– А они точно ничего не заподозрили? – Зверев убрал часы в карман.
– Я сказал, что эти часы – наследство покойного дедушки, и что больше не стану их ставить!
– Сколько ты остался должен?
– Сорок!
– Что было потом?
– Я изобразил убитого горем неудачника и поклялся, что в течение трёх дней верну все деньги. Потом меня посадили в пролётку и привезли сюда. Когда я входил в эту дверь, один из громил стоял на лестничной клетке. Так что теперь искать они меня будут здесь. – Костин виновато пожал плечами. – Всё, как вы и приказали.
Зверев поднялся:
– Всё хорошо! Всё просто отлично! А теперь пойду и организую тебе чайку. Спать можешь на моей кровати. – Когда он вернулся со стаканом, Костин уже лежал на его кровати прямо в одежде и крепко спал.
Глава пятая,
в которой Болеслав Ковальский превратится в образцового мужа, а Зверев довольно удачно избежит вполне заслуженной «трёпки»
Несмотря на то что день был в самом разгаре, шторы в её спальне всё ещё были задёрнуты, а постель не убрана. Ходики на стене остановились в четыре часа утра. В ситцевой пижаме и бархатных тапочках Рита сидела перед изящным ореховым трюмо и рассматривала себя в зеркале потускневшими глазами. Всё то, что несколько дней назад привело бы её в ужас: бледная кожа, морщинки на лбу и тёмные круги под глазами – сегодня напротив, вызывало у женщины лишь лёгкую усмешку. За эти несколько дней она состарилась на годы.
Рита то и дело вытирала ладонью пересохшие губы, прижимала к носу скомканный платок и перебирала пальцами шарики дешёвеньких стеклянных бус. Когда Болеслав подарил ей эти бусы на пятилетие их совместной жизни, у Риты было сильное желание выбросить такой «подарок», но она этого не сделала. С тех пор она не брала в руки эти бусы, но сегодня они пришлись весьма кстати – нужно же было хоть чем-то занять трясущиеся руки. На столике стояла рамка с портретом Розы.
Миндалевидные глаза, ротик бантиком и ямочка на правой щеке – всё это девочка унаследовала от Риты. От отца она взяла открытый лоб и слегка расширенные скулы. Девочка на фото была в стильном морском костюмчике и с огромными бантами на голове. Рита старалась не смотреть на дочь, несколько раз даже клала фотографию изображением вниз, но потом снова ставила её перед собой и шептала себе под нос что-то невнятное. Со стороны могло показаться, что женщина читает молитвы, но это было не так. Рита не особо верила в Бога – однако она верила в судьбу.
И этой судьбой сейчас был для неё Зверев.
С того самого момента, как Рита обнаружила Ковальского в квартире спящим и дала ему пощёчину, Болеслав, прооравшись, решил вдруг превратиться в образцового мужа. Он ещё ни разу не притронулся к спиртному и даже попытался что-то делать по хозяйству, пока Рита пребывала в прострации. В некоторых областях он даже добился успеха.
Вчера утром Болеслав Янович принял душ и, надев всё чистое, куда-то ушёл. Вернулся он спустя три часа довольный и возбуждённый. Он тут же сообщил, что только что побывал в театре.
– Я разговаривал с Ильёй Станиславовичем! – заявил Болеслав весьма напыщенным тоном. – Как ты думаешь, что он мне пообещал?
– Просто сгораю от нетерпения, – буркнула Рита.
– Он обещал поговорить с Гордеевым и всё уладить!
Илья Станиславович Мезенцов – директор драмтеатра имени Пушкина, похоже, был единственным, кто действительно до сих пор считал Ковальского гением, и единственным, у кого тот не назанимал денег. Рита это знала, поэтому восторги мужа ей показались смешными. Однако Болеслав Янович уже витал в облаках.
– Я уверен, что этот надутый индюк Гордеев уже давно одумался. Режиссер! Нет, вы только подумайте, выгнал меня и передал мою роль этому посредственному актёришке Санинскому! – продолжал воспаляться Болеслав Янович. – Конечно, мою роль он мне пока что не вернёт. Оно и понятно, они ведь уже отпечатали новые афиши, где указали фамилию этого бездаря Санинского. Однако я уверен, что в следующем спектакле главная роль будет моей!
Риту поразило, что этот хлыщ совсем не думает о дочери. Ей хотелось снова влепить ему пощёчину, но тут она загадала, что если не сорвётся, не разрыдается и не примется кричать на мужа, Роза обязательно вернётся домой. Пусть это было и глупо, но Рита должна была хоть во что-то верить.
– Я очень рада, что ты наконец-то взялся за ум, и надеюсь, что у тебя всё скоро нормализуется, – сказала она вслух.
Весь оставшийся день и весь вечер Болеслав продолжал хаять Санинского, возмущаться недальновидностью Гордеева, чем едва не довёл Риту до нервного срыва, но она продолжала держать рот на замке…
Сейчас Болеслав Янович гремел на кухне посудой и ругал коммунальщиков, которые никак не могли наладить подачу горячей воды.
Услышав, как за окном соседка снизу снова ругает сына – крепкого паренька шести с половиной лет, Рита убрала бусики в шкатулку, отстранила фотографию Розы и подошла к окну. Распахнув его, Рита втянула в себя воздух и зажмурила глаза. В этот момент в спальню зашёл Болеслав с подносом.
– Дорогая, я приготовил тебе завтрак! Ты не ела со вчерашнего утра. Здесь гренки, мармелад, масло и, разумеется, чай.
– Я ничего не хочу! – Рита старалась говорить твёрдо, но спокойно.
На Болеславе была чистая голубая рубашка, стрелки на брюках поражали своей остротой. «Ещё бы галстук завязал», –
